— Я так не понимаю! — отверг разгоряченный Сережа его предположение. — Я так понимаю: если человек не двигается, то мертвый он человек. Если машина не двигается, то и машина мертвая! Я так понимаю: первый трактор сошел с конвейера, а конструкция уже мертва. Начинай думать! Он пашет, он будет пахать, но если ты думать не будешь, и он пропал и ты пропадешь.

«Ведь мои мысли выговаривает парнишка», — подумал Бахирев.

— Спит уж Марфушка, — сказала женщина. Девочка подняла со стола кудрявую голову.

— Я не сплю, я не сплю! Бахирев спохватился:

— Пора, засиделся, простите! «Ушка», так, значит, ты Марфушка? Ну, прощай, дедушкина внучка! — Он обнял девочку.

— Я не внучка… Бахирев развел руками:

— Все я поподаю впросак, «Ушка»!

— Стерженщицы нашей дочка одной, — объяснил Василий Васильевич. — Та нынче в ночную. Марфушка с нами.

— А я скоро гулять поеду, — сообщил мальчик в гипсе — Мне деда и Сережа делают коляску.

Мастер проводил Бахирева до кухни. У порога снова выпятил грудь, вскинул голову, нахохлился и взглянул с сомнением. Он забыл обиду, был доволен разговорами, но еще не знал, сумеет ли «одиннадцатый главный» перейти от разговоров к делу.

Бахирев крепко пожал руку старика.

— Спасибо, Василий Васильевич. Тетрадочку вашу я забираю с собой. Думаю, что многое реализуем. Извините за поздний разговор.

Лицо старика отразило сомнение.

— Только бы в дело… Только бы в дело.

Сережа плутоватыми «веснушчатыми»» глазами посмотрел на затянувшееся рукопожатие старика и Бахирева и сказал:

— Жизнь идет зигзагой.

Над темной улицей стоял туман, пятна фонарей расплывались в нем, словно кляксы.

Старик подсказал много интересного, но перед глазами сейчас стояли не чертежи и планы. В памяти всплывал то сам старик с его приглашением «не пугаться никакой зигзаги» и, идя к цели, ни на что не оглядываться; то Сережа — тощий конопатый мальчик, выросший на заводе в молодца и изобретателя, у которого «мысли наплывают, как облака»; то дочь стерженщицы «Ушка», пригретая семьей мастера; то улыбающееся из гипсового раструба светлое лицо калеки мальчика…

Длинные желтые закаты, влажно-черные стволы тополей, птичий грай в еще голых ветвях — все в эту весну манило и тревожило Сережу.

Модельщики парком шли к набережной. Только что кончилась цеховая лекция об экономии средств и материалов.

— Экономь, экономь, — басом сказал Костя-Кондрат, — а в конце месяца — бац: сверхурочно и поаккордно.

— Покупай шляпу, макинтош! — засмеялся Витя Синенький, подпрыгнул и хлопнул Кондрата по новой фетровой шляпе.

Кондрат шевельнул плечом.

— Я свои две косых и так возьму.

Сережа нe слушал, задумчиво насвистывал. Пронырливый Витя заметил и тихонько запел в самое ухо:

— Оставь, — отодвинулся Сережа. — Мы еше такое сделаем!

Полгода он бился с новой фрезерной головкой. Искал число резцов, геометрию, менял углы наклона. Хвалили, шумели, но до сих пор в цехе лишь у него такая фреза. Головки он сделал две, и вторая пылится в кладовой. Почему? Он так и не понял, почему, переболел неудачей и тут же увлекся центрифугой и кокилем. Но вчера передали по радио: «Фреза Сугробина». Снова ковырнули болячку. «Э, об чем горевать? — нахмурился он и тряхнул кудрями. — С одной задумкой не получилось, с другими получится. У меня их мало ли? На тысячу лет вперед».

Чтоб прекратить шутки Синенького, Сергей обернулся к Косте-Кондрату:

— Ну как, надумал?

Кондрата Лукова все звали Костей, и только когда решили наградить почетной грамотой, обнаружили, что по документам он Кондрат.

— Кто Кондратом назовет, тому в ухо! — пригрозил Кондрат. — Костя — и все. Если напишете на Кондрата, то и грамоты не возьму.

Сережин вопрос заставил его насупиться. Синенький юркнул ему под плечо и сказал с обычной ехидной нежностью:

— Кондраша, как же это? По паспорту Кондрат, по грамоте Константин? Нехорошо так, Кондрашенька!

— В ухо… — мрачно, отозвался Кондрат. Но Сереже сказал со вздохом: — Пусть так. Решил я смириться. Пишите Кондратом.

В центральных аллеях, утрамбованных и присыпанных песком, было сухо и людно, а в боковых гнездилась сырость, и кое-где в гущине кустов дотаивали грязные ошметки снега.

За поворотом открылась река. Последние льдины плыли туда, где над низким солнцем плавились тягучие облака.

запел Сережа:

Синенький тотчас подхватил:

— Кому чего, — пробасил Костя-Кондрат.

Ребята засмеялись. У витой изгороди на краю набережной толпились люди. Смех и песни вместе с птицами сновали в воздухе. По набережной шли комсомольцы из первой кузницы.

— Наши идут, — сказал Костя-Кондрат и поспешно стянул с головы фетровую шляпу.

Сережа взял ее и снова нахлобучил Кондрату на голову.

— Эх, ты! Пьяным шататься не стыдишься, а в шляпе идти застеснялся.