Я был восхищён и встревожен. Уходя от мадам Гортензии, я наказал одной из женщин, чтобы она ею занялась. Мне хотелось посмотреть, как танцуют жители Крита. Подойдя к дядюшке Анагности, я сел рядом с ним на скамью.

– Чей же этот юный крепыш, что ведёт танец?
– спросил я, склонившись к его уху. Дядюшка Анагности рассмеялся:

– Он словно архангел, который ловит души, шельма, - сказал он с восхищением.
– Так вот! Это Сифакас, пастух. Весь год он пасёт свои стада в горах и только на Пасху спускается, чтобы посмотреть на людей и потанцевать.

Он вздохнул.

– Эх! Мне бы его молодость!
– прошептал дядюшка.
– Был бы я молод, как он, честное слово, я бы приступом взял Константинополь. Юноша тряхнул головой и вскрикнул по-звериному, будто баран во время течки.

– Играй, Фанурио!
– кричал он.
– Играй так, чтобы сама смерть подохла!

Смерть умирала каждое мгновение и вновь зажигалась жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют под деревьями с нежной листвой - тополями, елями, дубами, платанами и стройными пальмами, и ещё тысячи лет они будут танцевать, а лица их будут охвачены желанием. Лица будут стареть, истлевать и возвращаться в землю, но выйдут из неё другие и заменят их. В мире всегда существует танцор с бесчисленными масками, бессмертный, которому всегда двадцать лет.

Юноша поднял руку, чтобы подкрутить усы, которых не было.

– Играй!
– крикнул он снова.
– Играй, Фанурио, милый, иначе пропаду!

Музыкант ударил по струнам, лира зазвучала, бубенцы зазвенели, юноша подпрыгнул, трижды дёрнул ногами высоко в воздухе и носками своих сапог подцепил белый платок с головы своего соседа, сельского полицейского Манолакаса.

– Браво, Сифакас!
– кричали вокруг, а юные девушки затрепетали и опустили глаза. Но юноша уже плясал, молча, ни на кого не глядя, диковатый и строгий, прижав левую ладонь к тонкой и крепкой талии.

Вдруг танцы остановились, сюда бежал старый церковный сторож, Андрулио, с воздетыми к небу руками.

– Вдова! Вдова! Вдова!
– кричал он срывающимся голосом.

Сельский полицейский Манолакас бросился первым, прервав танец. С площади видна была церковь, всё ещё украшенная миртом и лавром. Танцоры остановились, кровь прилила к головам, старики поднялись со скамеек. Фанурио положил лиру на колени, вытащил апрельскую розу из-за уха и вдохнул её аромат.

– Где же она, старина Андрулио?
– кричали все, кипя яростью.
– Где она?

– Там, в церкви, только что вошла, проклятая; она несла охапку цветов лимона.

– Пошли туда, ребята!
– крикнул полицейский, бросившись первым.

В эту минуту на пороге церкви появилась вдова с чёрной косынкой на голове. Она перекрестилась.

– Несчастная! Шлюха! Преступница!
– кричали на площади.
– Она совсем обнаглела! Она, обесчестившая всю деревню!

Одни, вслед за сельским полицейским, бросились к церкви, другие, что стояли выше, стали бросать в неё камнями. Кто-то попал ей в плечо. Женщина вскрикнула, прижала ладони к лицу и нагнувшись, устремилась вперёд, пытаясь скрыться. Однако парни уже подбежали к дверям церкви, Манолакас вытащил свой нож.

Вдова подалась назад, пронзительно вскрикнув, согнулась пополам и побежала, спотыкаясь, чтобы укрыться в церкви. Но на пороге уже стоял старый Маврандони, уперев руки в косяки.

Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы её рассыпались по плечам.

– Во имя Господа Бога! Из любви к Богу!
– кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали:

– Убейте её, ну! Убейте же её!

Два парня бросились к ней, разорвав её чёрную блузку, грудь белая как снег, обнажилась. Из раны на голове текла кровь на её лоб, щёки и шею.

– Ради любви к Господу! Ради любви к Всевышнему!
– кричала она, задыхаясь.

Струйки крови, сверкающая белизной грудь возбудили парней. Они выхватили ножи.

– Остановитесь!
– крикнул Манолакас.
– Она принадлежит мне!

Маврандони, всё ещё стоя на пороге церкви, поднял руку. Все замерли.

– Манолакас, - сказал он глухим голосом, - кровь твоего племянника взывает! Дай ей покой! Я спрыгнул с изгороди, на которую вскарабкался, и бросился к церкви, но, споткнувшись, грохнулся во весь рост.

В эту минуту мимо прошёл Сифакас. Он наклонился, ухватил меня за шиворот, как котёнка, и поставил на ноги.

– Чего тебе здесь надо, форсун?
– сказал он.
– Убирайся отсюда!

– Тебе не жаль её, Сифакас?
– спросил я.
– Сжалься над ней.

Дикий горец рассмеялся: