— Мама, огонь надо, — запросил Гена.

— Огонь, огонь, — поддержала его сестренка.

Но Вера словно не слышала лепета детей, крепче прижимала их к себе.

— Мам, зажги огонь, я покажу, как мы с Вовкой штыками дрались, — требовал Гена.

— Зазги, — подтянула Наташа.

— Не надо, ребята, зажигать огня, посидим так, — прошептала мать.

— Надо! — закапризничал Гена.

— Папы нет у нас больше...

— Почему нет?

— Убили его, убили...

— А почему убили? — допытывался Гена.

Наташа притихла и сильнее прижалась к матери. Пришла Матрена Савельевна.

— Ты что это огонь не вздуваешь? — спросила она.

— Спички на бровке, — ответила Вера.

Мать зажгла лампу и увидела на столе письмо. Она взяла его, надела очки и прочитала адрес.

— Ну, наконец-то от Анны пришло письмо. Может, что пишет о Ване.

Вначале сноха передавала приветы от сватьи и всех троих внуков. А потом вдруг словно кто холодной водой облил Матрену Савельевну. По телу ее пробежала дрожь, сердце остановилось, захватило дыхание. Сноха писала: «Нас постигло большое горе, и нет слов его выразить. Вчера получила...» А дальше в глазах матери все расплылось, бумага вывалилась из рук.

— Ох, горюшко мое.

Этот вздох вывел из оцепенения Веру.

— Мамаша, мамаша, что с вами? — тряся свекровь за плечо и поднося к ее губам стакан воды, спрашивала Вера.

— Да ведь Ванечку убили, — простонала она. — Да, милый сыночек мой, ясный соколик, ненаглядный, убили, ой, убили тебя изверги, ой, сердце мое, — причитала мать, положив голову на стол.

— А мама говорит, что папу убили, — выпалил удивленный и перепуганный Гена.

Эти слова внука не сразу дошли до сознания старой женщины. Слишком тяжело было горе, чтобы обращать внимание на его лепет. Потом она медленно подняла голову, увидела перед собой внука и, широко раскрыв остекленевшие глаза, прошептала:

— Что ты сказал?

Мальчик чувствовал, что сказал что-то неладное, что бабушка рассердилась на него. Боясь, что из-за него может попасть маме, со слезами на глазах пролепетал:

— Мама сказала, что папу убили. — И, заливаясь слезами, протянул: — Баба, я больше не буду...

— Правда, Вера?

— Правда.

Тяжко застонала мать, уронила голову на стол.

Вера увела детей в комнату и стала укладывать спать. Говорила шепотом, двигалась медленно.

В памяти проходили картины прожитых с Никитой лет. Только поженились, началось освобождение Западной Белоруссии от польских панов, и он по тревоге улетел. Вместе с другими комсомолками Вера добилась, чтобы ее отправили на любую работу в город, где базировалась часть Никиты. Но быстро промелькнуло счастливое время — началась война с белофиннами. Снова разлука. Встретились в апреле, а в августе он уехал в академию. В конце сорокового года Вера с сыном переехала в Москву, а в июле сорок первого возвратилась на родину, за Урал. Вот и вся их совместная жизнь.

Обессиленная, опустошенная, подогнув ноги, сидит на печи Матрена Савельевна. Откинув голову к стене, что-то беззвучно шепчет.

Утром, проснувшись и взглянув на бабушку, Гена в страхе прижался к матери и прошептал:

— У бабушки рот набок!

Матрена Савельевна надолго слегла в постель.

Тревожные сновидения Комлева были прерваны какой-то непонятной возней за дверями. Через минуту, неся на руках мужчину, в комнату вошли Ранди, Оскар и Мартин. Мужчину раздели и уложили под теплое одеяло на койку, которую уступил Комлев.

Ранди быстро рассказала о случившемся, попрощалась и ушла. В дверях она встретилась с Эдгардом Хансеном.

Мартин зажег лампу. Комлев подошел к незнакомцу и чуть не вскрикнул от радостного удивления: перед ним, закрыв глаза, лежал Бозор Мирзоев. Лицо его белее полотна, губы плотно сжаты.

— Бозор! Бозор! — затормошил Комлев друга. Когда Мирзоев открыл глаза, он увидел, что на краешке постели сидит мужчина в полосатой пижаме.

«Сплю или брежу?» — подумал Бозор, приподнимаясь на локтях, широко раскрыв удивленные глаза.

— Товарищ комиссар!

— Вот, ясное море! Не веришь глазам своим? Ну, держи пять, — и Комлев протянул мускулистую руку, а второй так хлопнул по плечу, что все сомнения летчика сами собой исчезли.

— Как вы сюда попали?

— Да ведь и ты был без пяти минут покойником, а вот очутился же здесь. Так и я. Их благодарить надо, — Комлев кивнул в сторону, где вокруг стола расположились трое.

Ближе к двери, сгорбившись и зажав руки между колен, сидит Мартин Вадсен. Рядом удобно устроился в плетеном кресле Оскар Мунсен. Кресло жалобно поскрипывает под его тяжестью. Крупные черты лица добродушны и привлекательны, глаза смотрят смело, не таясь. По другую сторону стола — Эдгард Хансен. Он внимательно прислушивается к разговору летчиков, полушепотом переводит его смысл норвежцам. В самых напряженных местах то один, то другой из слушателей качают головой. А Никита Кузьмич тем временем рассказывает Бозору о том, как он попал в эту комнату.

— Вот так, Бозор, мы и встретились, вроде как в филиале нашего дома отдыха, — закончил свое повествование Комлев. — Когда привели меня, думал, не выкарабкаться. Пластом лежал, ногой двинуть не мог — всю разнесло. Пришлось Мартину сапог разрезать, чтобы осмотреть рану. Пустяковая, а чуть не стоила жизни. Теперь чувствую себя хорошо.

Бозору не терпелось узнать, каким же образом он попал в этот дом. Но тут, сказав что-то односельчанам, начал прощаться Эдгард Хансен и, мягко, бесшумно ступая, вышел. Следом, крепко пожав летчикам руки, ушел Оскар Мунсен. А вскоре и их хозяин, пожелав спокойной ночи, удалился в свою комнату.