Но где такого взять? Такого у Кларка не было. «Деньги, выплачиваемые агенту, — рассуждал он, — лучший заменитель фанатизма. Ибо человеческая алчность — это одна из самых сильных страстей».

Благоразумнее всего было бы вообще отказаться от услуг Рудника. Но Кларку нужен был Смеляков, и Рудник на данном этапе был единственно возможным связующим звеном между Кушницем и Смеляковым.

Маккензи отнёсся к этому плану резко отрицательно. Он без труда усмотрел в плане Кларка незнание реальных условий действительности.

— Допустим, — в который раз приводил он свои доводы, — что Гансу это удастся. Представим себе такую картину: он как представитель социалистической державы запросто беседует со Смеляковым. Верю, что Ганс обладает огромным обаянием: он способен очаровать русского учёного. Что дальше?

— Он нащупывает его слабые места.

— Но всё-таки, как вы себе их представляете?

— Смеляков честолюбив.

— Допустим. Что дальше?

— Ганс может использовать эту его слабость. Например, Кушниц берёт на себя роль сочувствующего коммунистам. Он знает английских учёных, которые, по понятным причинам, не могут действовать от своего имени и просили его, Кушница, передать высокочтимому советскому доктору их труды. Эти труды имеют, естественно, не только научное, но и военно-стратегическое значение. Учёные из-за рубежа позволяют Смелякову использовать их работы для блага мира. Если он не поверит Гансу и пожелает сам встретиться с этими английскими учёными, то это мы устроим.

— Вы считаете Смелякова за идиота?

Кларк окинул своего помощника сожалеющим взглядом: боже мой! — вот тот самый случай, когда беда человека в том, что у него отсутствует воображение! И этот рыжий верзила ещё смеет называться разведчиком. «Вот такие-то, — думал он с горечью, — и определяют политику борьбы умов!»

Но вслух он сказал:

— Вы считаете Смелякова за ангела? За супермена? За человека без недостатков?

— Нет, конечно, — устало ответил Маккензи. — Но поверьте мне, Боб, [7] вы не знаете здешних условий. Недостатки личности — это не есть абстракция. Это конкретная субстанция, которая или развивается в благоприятной среде, или погибает.

— Слушайте, Джо, сколько лет вы в России?

— Восемь.

— Они не пошли вам на пользу. Особенно если учесть, что вы — профессиональный разведчик. Мы солдаты, Джо, и не можем руководствоваться философскими категориями. Мы призваны руководствоваться приказами.

— Но приказы, Боб, нужно выполнять с умом.

— Вы имеете что-нибудь предложить?

— Ничего конкретного. Просто я предоставил бы событиям идти своим путём. В конце концов так ли уж важно для нас это топливо? Ведь мы, кажется, декларируем мирные принципы.

— Но на нас лежит обязанность по защите демократии, — высокопарно произнёс Кларк.

— Э, бросьте заниматься демагогией. Мы с вами не на плацу. Вы не сержант, я не новобранец. Кое-что повидал за свою жизнь.

Разговор этот происходил у Кларка. Развалясь в тяжёлом кожаном кресле, Маккензи лениво следил за шефом.

— По-моему, ты устал, Джо, — дружелюбно похлопав своего собеседника по плечу, сказал Кларк.

Маккензи поёрзал в кресле:

— Мне пятьдесят три. В моём возрасте пора думать о душе. Или хотя бы катать внуков в коляске. Но у меня нет внуков, Боб. И детей тоже. Ты, вероятно, знаешь, что моя жена погибла в автомобильной катастрофе. Это было семнадцать лет назад, и с тех пор я так и не удосужился жениться. Всё, знаешь, защищал нашу демократию. Старался что было мочи. Просто не можешь себе представить, как я старался.

— Джо, но родина не забудет, — начал было Кларк.

Маккензи хихикнул:

— Не надо, Кларк. Родина забудет. А если вспомнят на Уайтхолле, чтобы всучить мне какую-нибудь медальку, то она мне и ни к чему. Это всё эмоции, Джо. Вернёмся-ка лучше к делу.

Кларк сел за рабочий стол и, отхлебнув очередную порцию виски, принялся чертить на бумаге загадочные линии.

Было четверть шестого. Но казалось, что уже наступил глубокий вечер, — настолько низко опустилось тёмно-сиреневое небо.

Когда Лидия Павловна добралась до дома Павла Рудника, дождь перестал, небо на западе посветлело. Она почувствовала себя спокойнее: наверное, подействовал элениум.

Не успела она нажать кнопку звонка, как обитая коричневым дерматином дверь отворилась: Павел, вероятно, услышал её шаги на лестничной площадке. В прихожей он поцеловал её, помог снять плащ.

— Промокла? — Он был без пиджака, в голубой рубашке с распахнутым воротом, в домашних туфлях.

— Почти нет. Есть хочешь? Ты обедал? — Она старалась быть непринуждённой.

— Нет. Мы ведь скоро идём в ресторан.

— Ах да, я и забыла.

— Может, пока выпьем кофейку? Ты ведь озябла?

Лицо Павла обычно было жёстким, мрачноватым. Но стоило ему увидеть Лиду, и глаза его теплели, складки у рта и на лбу разглаживались. Когда-то Лиде это льстило: в такие минуты она чувствовала свою власть над этим мрачноватым человеком.

Она прошла на кухню, быстро приготовила кофе. А в голове стучала мысль: только бы он ничего не заметил. Сейчас она, как никогда, чувствовала, что вести двойную игру — задача для неё непосильная. Нужно сказать об этом молодому человеку в коричневом твидовом пиджаке.