–  Приняли, - тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

–  Да?
– В ее взгляде блеснула надежда, но слезная пелена отчаяния затмила огонек мимолетной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору - верную, твердую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.

–  Не так заметно, милая. На нас смотрят.

–  Гертье, вы что-нибудь знаете?

–  Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.

–  Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?

–  Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.

–  О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто еще вам показался? ну скажите мне! скажите! Днем мой дар покидает меня, а вы - видите…

–  Пока ничего явного, - Гертье настороженно повел глазами. Если бы что-то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это - слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее - всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.

Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слезы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить ее к костру. Или чтобы защитить?

Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:

Звон над полями протяжен и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мертвую деву в гробницу несут…

Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь - глаз, метящий в нее, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаенный дух-убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!

–  Ну-с, сьер кавалер, отныне вы - женатый человек!
– батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном - где успел нахлестаться?..
– И Атталина с сего дня зовется - сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, - батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, - и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так-то!

–  Батюшка, загасите сигару, - строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трех метрах от фаты и шлейфа Атталины.

–  О, кстати - ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

–  Через два года. Батюшка, вы забыли - я могу пользоваться приданым только по достижении…

–  Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоем, наедине с судьбой.

«Гнездышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже все принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща - Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щеткой вычесали выпадающие шерстинки.

–  Неужели все кончилось?
– не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.

Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?

А Атталина шла и шла, ее будто вело на столик, где горел…

«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» - мысль ослепила Гертье.

Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… еще шаг… ко мне!»

–  Милый, я… - Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Ее рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике.
– Гертье!!!
– завопила Атталина.

Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь-пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.

Гертье прорвал оцепенение и бросился к жене.

Он действовал мгновенно, не раздумывая. Пригнувшись, Гертье подхватил с пола медвежий плащ и в развороте накинул его громадным крылом на жену, охватив ее плащом всю.