— Знаешь, тезка, — пробасил он, — я не считаю себя слабым, здоровьем, как видишь, не обижен, но такого крещения, честное слово, не вынес бы.

Присев рядом, Иван Никитович долго беседовал с ним, подробно расспрашивал обо всех перипетиях аварии и необычного плавания. Выслушав, задумчиво протянул:

— Да-а, катавасия! Ну, а чем объясняют твою, так сказать, жизнестойкость врачи? Армейской закалкой?

— С точки зрения медицины все действия Ивана Тимофеевича в море — лечебная физкультура, — сказал полковник Волков. — Он не давал себе ни минуты отдыха. Греб, плыл, ходил, мастерил костыли. Словом, занимался гимнастикой. Это его и спасло. Теплая кровь приливала к охлажденным местам тела и обогревала их. В этом — единственно возможная разгадка…

— Богатырь, а? — засмеялся Кожедуб. Повернулся к присутствующим здесь корреспондентам, посоветовал: — Пишите подробнее. Может, для других пригодится…

И тут Куницын решился завести речь о том, что уже давно занимало его.

— Товарищ генерал, — спросил он, — что, по-вашему, важнее всего для летчика? Талант?

— Да как сказать! — отозвался Иван Никитович. — Талант, конечно, в любом деле нужен. Но ведь мы говорим, что талант — это прежде всего труд. А еще я так рассуждаю… — Раньше на самолете было что-то около двадцати простеньких приборов, сейчас — более двухсот. Раньше так называемых особых случаев нашему брату надо было знать наперед пять — семь, а теперь — около полусотни. Вот и прикидывай, что к чему…

Куницын прикидывал. Выходило одно: нужно учиться.

Об этом страшно было даже подумать. Все, что знал после десятилетки, перезабыл давно. Вряд ли сдать вступительные экзамены в вуз.

А Кожедуб? Он пошел в академию уже после войны, будучи трижды Героем…

Нет, об академии боязно даже мечтать. Ну, да что так далеко загадывать, нужно долечиваться. В конце концов, в части тоже идет непрерывная учеба. Командирская… — Через две недели Куницын прогуливался по коридору уже без костылей. Эти «прогулки» были нескончаемыми: он ходил и ходил, заново тренируя мышцы. Когда ему предлагали отдохнуть, смеялся: от самого летчика зависит, сколько он возьмет вывозных полетов — минимум или максимум.

Выздоравливая, Иван заболел другой болезнью — днем и ночью думал о возвращении в полк.

— Хорошая болезнь, — одобрительно шутил полковник Волков. — Клин — клином.

— Ходить — и никаких гвоздей! — в тон ему отзывался летчик, хотя сам то и дело морщился от боли.

А однажды лечащий врач вошел в палату раньше обычного. Всегда сдержанный, строгий, он был чем-то взволнован. В руках у него была газета.

— Читай! — торжественно произнес он.

— Очередная статья? — усмехнулся Иван. Но пробежал глазами по первой полосе и не поверил сам себе. Строчки прыгали, расплывались. В газете крупными буквами было напечатано:

Гроза рождалась на земле. В тихом июньском небе не было ни единого облачка, и гром катился не в вышине, не по горизонту, а снизу вверх. Вверх и в сторону моря. Это с аэродрома один за другим стартовали сверхзвуковые ракетоносцы. Их турбины при включении форсажа извергали ослепительно белое пламя и скрежещущий грохот.

Море при солнечной погоде было видно издалека. Словно огромное зеркало, оно отражало голубое небо и как-бы сливалось с ним. Поэтому трудно было понять, где исчезают уходящие ввысь самолеты: тонут в бескрайней водной шири или растворяются в воздушной синеве. Зато на экране кругового обзора — вся картина беспредельного пространства. Не сверху, а с командного пункта видно все. И летели отсюда в эфир властные распоряжения:

— Тридцать восьмой, взлет!

— Понял…

— Тридцать восьмой, вам курс…

Выключив микрофон, полковник Горничев повернул голову к сидящему рядом штурману наведения:

— Куницын пошел?

— Так точно, товарищ полковник…

Горничев хотел сказать еще что-то, но тут послышался новый запрос:

— «Заря», я — тридцать восьмой, высота…

И почти тотчас помещение командного пункта наполнилось разноголосым гомоном — на связь вышло сразу несколько летчиков. Тактические учения, едва начавшись, приобретали тот боевой накал, когда руководителю полетов только поворачивайся. И Горничев не успел вслух высказать свою мысль о том, что вот летная судьба опять свела его с Иваном Куницыным. А Куницын в этот момент вел истребитель уже далеко над морем. Оттуда, где горизонт затушевывала голубая дымка, вскоре должны были появиться бомбардировщики.

После северной одиссеи Куницына прошло уже несколько лет. Слушатель Военно-воздушной Краснознаменной академии, он был командирован в строевую часть для летной стажировки. А полковник Горничев, который не так давно получил повышение в должности, прибыл сюда для проведения тактических учений. Здесь они и встретились.

— Летаешь, мужик? — в обычной своей манере спросил Горничев, крепко пожимая руку Куницыну.

У летчиков так уж заведено — если долго не виделись, первым делом спросить: «Летаешь?» Это нечто большее, чем приветствие. Летаешь — значит здоров, верен своей мечте, работаешь, и неплохо, иначе тебя давно списали бы из-за профессиональной непригодности. В таком вопросе и мужественная беспощадность равных: не летаешь — значит в чем-то не повезло тебе, но духом падать было бы не по-нашенски, не по-пилотски. И Куницын, хорошо понимая все это, был счастлив ответить: