Прервав на полуслове начатую фразу, Лидия Марковна начала подниматься по лестнице, то ли забыв, что ей нужно было куда-то по делам, то ли решив отложить дела на потом, раз случай послал ей собеседника, тем более писателя. Терехов шел следом, стараясь не споткнуться — между этажами тьма оказалась хоть глаз выколи, Терехов нащупал поворот ступенек, а Лидия Марковна пыхтела где-то далеко наверху, ей эта темнота была привычна, и Терехов подумал: как же она меня видела, когда я от Ресовцева выходил, если на лестнице ни зги не видно? А если все-таки есть электрическое освещение (должно быть, невозможно, чтобы не было!), то почему не горят лампочки, почему нужно подниматься с риском покатиться вниз и стать тем самым трупом, которых так боялась Лидия Марковна?

Поднявшись на какой-то этаж — возможно, это был уже третий, но, скорее всего, второй, Терехов не считал поворотов, внимание было полностью сосредоточено на том, чтобы не споткнуться на очередной ступеньке, — он натолкнулся на стоявший посреди площадки мешок и лишь в следующую секунду догадался, что уперся носом в спину Лидии Марковны, чем-то звеневшей и что-то тихо бормотавшей под нос, ее голос смешивался со звоном, создавая острый салат звуков, будто вареная картошка перемешалась с болгарским перцем, почему-то именно такая ассоциация возникла у Терехова в голове, он хотел извиниться — наткнувшись на женщину, едва не свалил ее с ног, — но возня Лидии Марковны с ключом завершилась, наконец, успехом, она вошла в прихожую, и сразу стало светло — ярко, ослепительно, обжигающе: запылала двухсотсвечовая лампа над дверью и неоновая в прихожей, и еще бра у вешалки, располагавшейся напротив двери. Терехов на мгновение зажмурил глаза.

— Заходите! — позвала из глубины квартиры Лидия Марковна, и он вошел, ему казалось, что темнота и свет равно болезненны для его зрения, но нервы успокоились, когда он оказался в прихожей, вытер ноги о половик, причесался перед зеркалом и услышал голос, звавший его:

— Владимир Эрнстович, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, друзья Эдика — мои друзья, можете в кресло или на диван, как хотите…

Терехов вошел в гостиную, где старой мебели было столько, что комната больше походила на склад в магазине, торговавшем подержанными вещами. Между креслом, куда Терехов был приглашен садиться, и диваном, где уже сидела и глядела на него враждебным взглядом большая серая кошка, было ровно столько места, чтобы поставить ногу. Терехов выбрал кресло, полагая, что там нет никакой живности, которую пришлось бы потревожить, и, конечно, ошибся: опустившись на огромную плоскую подушку, он услышал страшный взвизг и вскочил с колотившимся сердцем и мыслью о том, что раздавил котенка.

— Не обращайте внимания! — крикнула откуда-то хозяйка. — Это пружина. Я все забываю позвать мастера. Нет, не забываю, я зову, а он не приходит, вот как!

— Понимаю, — пробормотал Терехов, не надеясь, что его услышат. Второй раз он садился осторожно, нащупывая собственным задом укрывшуюся под подушкой пружину, и вроде бы ему почудилось какое-то напряжение, сдавленный вздох, будто не пружина это была, а кто-то живой (неужели действительно котенок?). Устроившись в кресле, Терехов осмотрелся и понял, что жить в такой обстановке не смог бы, мебель — старый сервант, старое трехстворчатое трюмо с потемневшими зеркалами, старый книжный шкаф со старыми, времен первой оттепели, судя по корешкам, книгами — давила на его сознание, мешала думать, ему хотелось задать Лидии Марковне два-три вопроса, получить честные ответы и уйти отсюда, не дожидаясь Жанны Романовны, не хотел Терехов ее дожидаться, здесь была ее территория, а он предпочитал быть на своей.

Лидия Марковна вплыла в комнату с подносом, на котором стояли, как башни-близнецы, два высоких стакана с темным соком. Стаканы тоже были, конечно, старыми — Терехов в детстве видел такие у кого-то из своих школьных приятелей: на стекле были изображены яркими красками сцены из диснеевских мультиков, от времени рисунки почти стерлись, и сейчас трудно было сказать — то ли это гномы из «Белоснежки», то ли мышиное войско из «Щелкунчика».

— Морс, — сообщила Лидия Марковна, когда Терехов взял холодный стакан. — Клюква. Сама делала. Попробуйте, очень вкусно.

Пришлось отхлебнуть, хотя Терехов терпеть не мог клюкву — ни обычную, ни развесистую. Напиток оказался таким, каким и должен был — терпким и противным.

— Извините, я ненадолго, — сказал Терехов, когда хозяйка квартиры устроилась перед ним на диване, положив кошку, как муфту, к себе на колени. Сняв пальто, Лидия Марковна осталась в платье, сшитом, видимо, в середине семидесятых — длинном, широком, с вытачками и рюшками, которые всегда представлялись Терехову верхом безвкусицы. — Не хочу отнимать у вас время…

— У меня много времени, — задумчиво сказала Лидия Марковна. — И я люблю, когда у меня его отнимают. Тоскливо одной. Дочь с зятем в свою квартиру переселились, а внуки… Что внуки — у них другая жизнь.

Было это признание искренним или сделано специально для того, чтобы гость проникся к хозяйке жалостью и сказал то, что, возможно, не хотел говорить? Терехову показалось, что теперь, после ее слов, он понял, почему Лидия Марковна часами стоит у двери, глядя в глазок, смотрит на всех, кто приходит к соседям, — так вот постоишь, и фантазия начинает показывать картины, не происходящие в реальности. Будто кто-то приходил к Ресовцеву, а потом ушел…

— Вы сказали Жанне Романовне, — начал Терехов, — что вечером шестнадцатого сентября видели, как я входил к Эдуарду Викторовичу и как выходил…

— Не видела, — твердо сказала Лидия Марковна, и Терехов запнулся, удивился и обрадовался одновременно: значит, она на самом-то деле ничего не видела? Очень интересно!

— Я не видела, как вы входили к Эдику и как выходили, он ведь живет… извините, жил, это так странно говорить о нем в прошедшем… да… этажом выше. Конечно, не видела. Но вы проходили мимо моей двери, когда поднимались наверх и когда спускались, и еще я слышала, как Эдик открыл вам дверь и как вы потом уходили, и как вы прощались с ним слышала, в подъезде очень звонкая акустика…