В белой крутящейся мгле утонула степь. Уж на что Амуртай мастер определяться на местности, но и он сейчас не смог бы сказать, куда они идут, ибо и небо скрылось за летящей завесой снегопада.

Случилось самое страшное: овцы пошли по ветру. Теперь никто не остановит их. Циклон воздвиг непреодолимую преграду между ними и кошарой, и не было никакой возможности повернуть обезумевших животных вспять. Будут бежать, пока не упадут, выбившись из сил.

Овцы сделались игрушкой в руках стихии. Она гнала их, как сухие осенние листья, злобно подвывая и словно насмехаясь над беспомощностью чабана.

Главное — да, собственно, и единственное в создавшемся положении — не дать овцам рассеяться по степи, где они станут легкой добычей волков, держать, как говорят чабаны, все стадо в куче. Амуртаю припомнилось, как однажды, в дни его молодости, он в такую же вот свирепую вьюгу двое суток, не смыкая глаз, держал отару в куче, и ведь не дал пропасть ни одной ярке. А сколько раз разводил костры и с дедовым охотничьим ружьем наизготовку под вой метели всю ночь напролет оборонял овчарню от волков. Все бывало… Если потребуется, он будет двое суток идти и теперь. Эге, старый Амуртай еще поборется, еще посмотрим, чья возьмет!

Погас день, спустилась тьма. Снег валил все гуще, мокрый, тяжелый, залепляя глаза. Ветер сбивал с ног, от него спирало дыхание. Овцы шли плотной массой, прижимаясь тесно бок к боку. Амуртай почти не различал их и скорее не зрением или слухом, а каким-то шестым чувством, подобно своим четвероногим помощникам, руководившимся чутьем, ухитрялся угадывать отстающих, чтобы подогнать, не дать отбиться. Собак он тоже не видел. Лишь их хриплое бреханье порой долетало до него из метели.

Амуртай привык всю жизнь обходиться без часов, всегда, однако, точно определяя время, и теперь прикидывал: много ли остается до рассвета, не утихнет ли с восходом солнца буря.

Наконец забрезжил новый день. Но что это был за рассвет! Тусклый, вялый, он разливался по степи будто сквозь промасленную бумагу или пленку из бычьего пузыря. Когда-то, во времена детства Амуртая, такая пленка заменяла стекло в юрте его отца.

Но все же теперь Амуртай хоть стал видеть овец — облепленные снегом еле движущиеся шары, над которыми клубился пар.

Сам он, вероятно, выглядел не лучше этих овец, но о себе не думал. Хватило бы сил у животных. Многие начинали проявлять признаки усталости, и ему все чаще приходилось подгонять их.

Шли уже вторые сутки, а ветер не унимался. Разбушевалась непогода! Амуртай устал, шел, тяжело опираясь на ярлыгу. Но решимость спасти отару, спасти во что бы то ни стало, не оставляла его.

Несколько овец упали и упорно не желали вставать. Он поднял их, поставил на ноги, толкнул вперед — они побежали снова.

Из снежного вихря выглянула оскаленная собачья морда. Арслан — вожак своры — проверял, тут ли чабан, не отстал ли, не лежит ли на снегу. Из пасти собаки свисал длинный дергающийся розовый язык, толчками вылетали облачка пара: овчарке было жарко.

Снова начало темнеть. Снегопад не уменьшался. Стало быть, еще одна ночь в степи, в неравном поединке с расходившейся метелью…

Амуртай уже не шел, а тащился, с трудом переставляя ноги, не раз падал лицом в снег. Усилием воли заставлял себя подниматься, хотя, кажется, так и остался бы лежать неподвижно. Что могло быть слаще этого: полежать, забыться, распустить все мускулы.

Амуртай с ног до головы был залеплен снегом, остались только дырочки у глаз и рта.

Мелькали обрывки мыслей: ищут ли его и Темиркула? Конечно, ищут. Должны. Самому ему, видимо, не найти дороги назад, пока не кончится метель. Ветер как будто бы стал чуточку спадать: уж не так валил с ног. Это вдохнуло в Амуртая новые силы. На некоторое время он даже перестал спотыкаться.

Наступила вторая ночь. Амуртай шел, как ему казалось, в центре отары, ощущая, как овцы доверчиво трутся боками о его колени, толкают лбами сзади. Амуртай отчетливо представлял себе каждую из них, хотя опять не видел ничего, кроме кружащейся плотной завесы, сливающейся с ночным мраком, сквозь которую его несли уже не столько собственные ноги, сколько подталкивавший в спину ветер.

На глаз постороннего — все они одинаковы, как колосья в поле; но чабан различает любую из овец, и не только по продетой в ухо железной бляшке с выбитым на ней номером. Сколько бессонных ночей провел он около них в период окота. Слабых ягнят согревал на своей груди. Сто семьдесят пять ягнят от ста маток — сколько труда, заботы, душевных волнений скрыто за этими цифрами! И сейчас, в пору этого тяжкого неожиданного испытания, он тревожился о них, как тревожился, выпуская в первый раз молодняк на пастбище. Ему рисовались красавцы-бараны, великолепные представители своей породы, которые должны были этим летом поехать на выставку в Москву, матки, давшие наилучший приплод. Ведь вся его отара — животные класса элита, лучше, ценнее которых не бывает. Гордись, чабан, таким стадом!

Но долго ли они еще смогут выдержать?

На сотни километров тянется суровая Черноземельская степь. Можно плутать по ней, пока не лишишься последних остатков сил. Однако, если вдуматься, пожалуй, даже в этом происшествии содержалась оценка его работы: другие, более слабые овцы, наверное, давно бы уже отказались идти, легли бы все как одна, и застыли беспомощными неподвижными бугорками… и — прости-прощай, отара! А эти все продолжали бежать, теснясь и толкаясь вокруг чабана.

Блеяние овец и свист ветра, окрики, которыми Амуртай старался подбодрить животных, разговоры, которые мысленно вел сам с собой, — все это перепуталось в его голове в один клубок. В желудке ощущались болезненные спазмы от голода. Чтобы заглушить их, Амуртай время от времени глотал снег. Хотелось спать, и порой, задремывая на ходу, он терял ощущение, где он, что происходит вокруг. Почему-то давно не слышно было лая овчарок.