— Что ж, — отвечал тот, — против правды возражать нельзя. Притом же вы сами знаете, что этот Трутнев сидит у меня вот тут! — гость показал на затылок.

— Пустяки! — вмешался Бацов. — Никогда не поверю, чтоб какой-нибудь Трутнев заставил меня делать то, противно и совести и всему…

— Чудак! Ты вот говоришь и горячишься, не зная дела! Да знаешь ли, что Петру Ивановичу теперь остается делать только то, что Трутневу угодно. Он не смеет без него шагу ступить. Трутнев богаче его вдесятеро!

— Что ты мне толкуешь! Пустяки, брат! Трутнева сотояние я знаю… Давно ли он ездил на колымажке, в нанковом сюртучке и выпрашивал по пудикам, чтоб кормить семью. И отец-то его было больше ничего, как однодворец: сам пахал…

— Я это знаю не хуже тебя, да дело, в том, что Трутнева состояние теперь не вогнешь и во сто тысяч!

— Как же это могло случиться?

— Выходит, могло, коли случилось! А дело склеилось само по себе, без нашего ведома. Как вышел в отставку мой чудо-юда (тогда он был все не то, что стал теперь), Трутнев, вот в том самом сюртуке, что и тебе памятен, и шасть к нему на двор… дескать: «Отставной корнет уланский! По бедности, жену имею, трое детей… осмеливаюсь просить, что милость будет…» И так далее. «Как! — крикнул гусар, всплеснув руками. — Улан! кавалерия! (Наш брат, пехота, у них нипочем!) Прошу садиться!» А тот, не будь дурак, вместо стула за гитару, да как хватит камаринскую — и пошел вприсядку… Через час после того новые знакомые и братья по оружию обнялись, поцеловались, собрали баб и к вечеру стали друзья неразрывные… Наутро Трутнев, смекнувши, в чем дело держал к другу такую речь: «Есть, дескать, у тебя, друг, по соседству со мной мельница; отдаешь ты ее мужику за три тысячи в год; так не лучше ли будет иметь дело с другом и благородным человеком, чем с какой-нибудь бородастой шельмой, у которой, дескать, никаких благородных чувств в наличности не имеется… а я стану по третям вносить тебе ту же сумму». Как не пособить благородному человеку? Ударили по рукам, бороду долой — и друг стал арендатором. Пришел срок. Трутнев привозит за первую треть денежки, аккуратно, все до копеечки… Ну, тут, как водится, опять пляска, а там раскрыли стол. Арендатор метнул направо, налево и тысяча пошла назад в нанковый карман, да мимоходом зацепила и за другую треть помола; за остальною поехал к съемщику сам хозяин и вместо тысячи получил три, а векселек выдал. С тех пор повадился мой владелец навещать друга арендатора, да в пять лет дописался до такой премудрости, что и на всю мельницу подмахнул закладную в сорок тысяч! А ведь вы знаете сами, — прибавил Стерлядкин, — что при ней одного лугу полтораста десятин да лес непочатой. Заикнись он мне хоть словом, — сейчас внесу на купчую пятьдесят тысяч — и буду в барышах!

Все слушали Стерлядкина, как говорится, разиня рот.

— А теперь слух носится, — прибавил рассказчик, — что сверх закладной он набрал векселей еще тысяч на тридцать.

— Непонятно, однако же, — сказал Атукаев, — как можно брать векселя, устраивать подобные сделки без гроша, задаром…

— Нет, оно, коли хотите, так вовсе не задаром, а за дело, — возразил Стерлядкин.

— Да как же это? За какое дело?

— А вот за какое: выслушайте и согласитесь, что Трутневу не задаром достаются эти векселя и закладные… Вот недавно, по лету, вздумал мой мужичок продать выкормка-меренка. Лошадь, знаете, не хозяйственная, мужику неподходящая: в соху слаба, борона тоже ей не под силу, а побежка налегке есть; не то, чтоб иноходь, а так, трепачок; откуда ни возьмись Трутнев. Бац, бац по рукам: за сорок за пять стащил у мужика вислоухого жеребенка, продержал недели две на конюшне, подчистил, подстриг ушки, расчесал гривку, запряг в беговые, да и махнул к другу под крыльцо: тот, как взглянул на казанского иноходца, и разинул рот… Как вы думаете, на чем покончили? — спросил Стерлядкин.

Мы все молча и вопросительно взглянули ему в лицо.

— Взял он у друга коренную-битюга; лошадь рублей в двести, пролетки московские, в шестистах на ассигнации, да векселек в триста целковых: теперь ведь на ассигнации векселей не пишут! Вот и говорите — даром! Ан не даром! Так и во всем… Стерлядкин, как видно, хотел продолжать, но остановился и начал вслушиваться; мы тоже обратили головы к окну: оказалось, что на двор въезжали наши охотники. Степан Петрович тотчас начал отдавать приказание человеку, как разместить обоз и охоту. Вскоре затем, без зова и доклада, появился у двери плотный детина в синей черкеске с патронами на груди; в одной руке держал он косматую шапку, а в другой письмо.

— А! Афанасий! Здравствуй! Как ты попал сюда? — заговорил граф к вошедшему.

— Алексей Николаевич приказали кланяться и просят поспешить, — сказал Афанасий, поднося письмо графу.

— Как же ты узнал, что я здесь?

— Я было ехал в Клинское, да версты за четыре отсюда встрел охоту вашего сиятельства…

Атукаев углубился в чтение, но, не конча всего письма бросил его на стол и обратился к нам с досадой:

— Ну, вот вам и новость, господа! Жигуновы с компанией едут на наши места! Ну, что это за народ! Цунятники… дела не делают, а другим портят! Вот, читайте! — продолжал он, кидая письмо через стол.

Я схватил и прочел вслух следующее:

— «По обещанию твоему, я ждал тебя весь день пятого и, не дождавшись, сегодня в ночь посылаю нарочного. Поспеши, пожалуйста, как можно скорее, потому что дальше пятницы я ждать не могу и тронусь, чтоб захватить по дороге ближайшие отозванные места в Чурюкове, Бокине и дальше. Вот еще новость: я узнал наверное, что Жигуновы с компанией идут на наши лисьи Новохоперские места. Если вы не поспеете ко мне в Братовку раньше десятого, то идите прямо к Чурюкову, где я буду стоять на крови, или в Бокино на передох, где стану поджидать вас. Твой и пр. Алексей Алеев».

— Вот вам и радость! — прибавил граф сердито.

— Ну, это еще дело не страшное, — возразил Стерлядкин. — Разве это охота! Это сброд мелкоты вот вроде Трутнева и нас грешных. Там сколько собак, столько и господ!

— И точно, ваше сиятельство, беспокоиться тут не о чем, — прибавил Афанасий уверительно. — Об жигуновской охоте и поминать грешно: собаки — цуньки, полуборзики… Прошлый год мы прослышали в Грайворне об лисицах… подходим к острову, а Жигуновы уж тут: порсканье такое идет!.. Мы скружили стаю, слушаем «Тяв, тяв!» С тем и вызвали! А сами глядят на нас… Мне Алексей Николаевич изволил приказать осмотреть ихнюю стаю: нет ли с затеком. Вот я, этак, подъехал, оглядываю… Тут сам барин ихний. «Чей человек?» — говорит. Так и так, мол, сударь, послан осмотреть, нет ли дескать, какого сумления (известно, насчет чумы), хотим мол, метать своих гончих… «Кланяйся, — говорит, — Алексею Николаевичу и доложи, мол, что чумы у меня нет, да и лисиц в острове не найдете: моих только что вызвали». Ну, так и доложил… «Вздор! — изволил сказал наш барин. — Мечи!» — говорит ловчему… Как заровнялся наш Феопен! Только что прошел опушку, варом заварила стая… — слышим рог, другой! Пятерых к нам на щипце и вынесли, тут, при ихних же глазах и второчили всех… Барин-то Жигулин, говорят, перчатки изорвал, глядя на нас…

— От кого же узнал Алексей Николаевич, что они едут в наши места?

— Ловчий наш Феопен ездил на отзыв, так, вишь, козловские купцы ночевали с ним, те сказывали, говорят, наверное. А волков что у нас отозвано, ваше сиятельство, так впору хоть бы и в отъезжее не трогаться! Во всю осень, кажется, не перетравить, и на пороши хватит…

— Ну, что будет, то будет, — сказал граф в раздумье. — Надо ехать, господа! Ты с нами, Степан Петрович?

— Да, уж так условлено… Придется промять старые кости.