— Ну, очень рад, что Чаус тебе служит, — заключил Алеев, — да иначе и быть не могло: он от хорошего гнезда; его однокорытники у меня работают на славу.

— Да, спасибо, я доволен. А признайся, однако ж, — прибавил граф с лукавой усмешкой, — что порода в нем все-таки не прямая… Я, брат, сам охотник, и знаю, чего стоит выпустить кровную собаку из рук!

— Чего ж тебе еще надо? Ведь я не продал же его, а подарил… ты ведь знаешь моих собак, и порода твоего Чауса тебе известна.

— Да, оно так, а знаешь ли, все как-то думается, нет ли тут подмеси?..

— Говорю же тебе серьезно, что он Пылаевой крови, да вот справься, посмотри сам: мать его убилась прошлый год по зайцу, в Астабенских, она дочь Пылая, а отец — Ахид, вот что за Васильем рыщет, собака тоже кровная… Ну, а твой белогрудый что поделывает? Теперь он погодовал. Как ему кличка? Карай, что ли? Я думаю, уж скачка видна? — спросил Алеев у Бацова.

— А вот-с, не угодно ли вам будет отнестись по принадлежности, к почтеннейшему Степану Петровичу? Они вам будут иметь честь доложить, как их дворянская совесть указует, — отвечал Бацов весело и самонадеянно.

Тут снова завязался у нас общий и самый оживленны разговор о скачке Карая.

Ознакомившись и наговорившись вдоволь, мы в два часа отправились всем обществом в дом к обеду. Боже мой, какой столина протягивался вдоль зала! Вокруг него, стояли и стулья обыкновенные, и кресла, и детские стульчики на высоких ножках. Раскланявшись в гостиной с хозяйкой дома, молодой, довольно полной блондинкой с живыми голубыми глазами, мы, через пять минут общего разговора, оживленного присутствием и находчивостью нашей веселой собеседницы, сделались как бы давно обитающими здесь членами одного семейства. Тем временем в зал и в гостиную набралось такое множество разнохарактерных лиц, что у меня с непривычки начало пестреть в глазах: тут были и дядька, молчаливый созерцательный, но довольно, впрочем, сытый немец, и восхищенная своей талией и прической гувернантка, и, грешным делом, русский учитель, и учитель музыки крохотный полячок, с носом, взятым на прокат у великана, и несколько дам родственных и неродственных, живущих в доме, так, «чтоб жить», а детей набежало столько, что и не перечтешь: два сына и маленькая дочь были дети собственно Алеева, остальное все было племянники, племянницы, воспитанники, воспитанницы, бедные сироты и прочие. Все это население быстро, разместилось вокруг стола, а лакеи принялись повязывать им салфетки под бороды. Интересно было наблюдать, как все члены этого шаловливого общества старались вести себя за столом как можно благочиннее, а между тем, пользуясь зевком гувернантки и прочего начальства, выделывали разные штучки.

После обеда дети убежали в сад, а мы, с сигарами и чашками кофе в руках, вышли и разместились на балконе.

— Не хотите ли, я вам покажу своих молодых? — сказал Алеев.

— Сделай милость: я давно хотел предложить тебе… да ты уж, пожалуйста, кажи нам все своры! Вот он посмотрит, — прибавил граф, указывая на меня.

— Васька! — обратился Алеев к коренастому молодому малому с красными одутлыми щеками и сонной рожей. — Вели охотникам вести сюда посворно псарских, а сам с Мишкой приведи вперед молодых. Я теперь пустил немного, всего-то одиннадцать, зато все племенные! — продолжал Алеев.

Вскоре Васька и следом за ним мальчик в нанковом сюртуке привели на сворах одиннадцать молодых собак; глядя на них, трудно было верить, что это щенки. Не знаю, что думали мои охотники, но я сознавал, что такой красоты, статей и роста собак вижу первый раз в жизни.

— Вот звери! — проговорил граф, сходя с балкона к собакам.

— Сколько им? — спросил Бацов, отправляясь вслед за Аукаевым.

— Восьмой месяц.

— Заиркиным не будет; она выметала позднее, — прибавил Васька, — на четырех половопегих.

— Ну, что там, разница в двух неделях, — возразил Алеев. — Вот посмотри, Лука Лукич, пара, у Мишки направо, одинакие, с загривинами; только и наследства от моего Дорогого! Они от Лейды. Эти вот Заиркины; те, пятеро, от Вьюги и Поражая.

Граф и Бацов обходили кругом и рассматривали собак с таким вниманием и увлечением, что я больше смотрел на них, нежели на собак, от которых действительно трудно было оторвать глаз.

— Лучше ты мне и не кажи этих цунек (повес, негодных), сердце не будет болеть… — проговорил граф, отчаянно махнув рукой, и пошел обратно на балкон.

— А что? А кобели-то теперь будут без малого аршин в наклоне, — прибавил Алеев.

— Мы меряли с Никитой: эти все по тринадцати вершков, а этому вот больше…

— Ну, уж ты все вымерял там… Пошел прочь отсюда! — проговорил Атукаев.

Васька-самодовольно улыбнулся, подсвистнул и увел собак.

— А знаешь ли, — прибавил граф, — я скоро, кажется перестану ездить к тебе.

— Отчего?

— Да как сказать? Не думаю, чтоб зависть, что ли… а так: как нагляжусь на твоих собак — на своих и глазу бы не накидывал. Так и подмывает перевешать всех дотла, да и забастовать…

— Помилуй, чего ж ты хочешь еще? Давно ли ты стал охотником? Все бы разом! Нет, этого скоро не достигнешь!.. Надо выжидать. Вот ведь добился же наконец: стая у тебя хоть куда! Чего же еще желать? Ну, что Соловей, работает?

— Да только, кажется, и собак, что Соловей да Кукла. Все же от твоих…

— Ну, вот и веди породу.

Тут человек десять охотников, одетых на манер Афанасья, в синие черкески с позументом и патронами на груди, привели посворно своих собак. Все мы сошли с балкона и принялись рассматривать этих волкодавов, о которых слава гремела во все концы охотничьего мирка, так что коренной охотник, владимирец или костромич, при встрече со своим братом воронежцем или тамбоцем перечисляли поименно охотников и посворно собак «братовской породы», и каждый, желая возвысить достоинство собственной охоты, говорил: «Вот мать собак, внучка Наяну» или: «Отец этих собак, сын Пылая и Юрги, прямо из Братовки!» Эту геральдику собачьей породы твердят охотники издавна, еще со времен существования деда и прадеда Алеева. Я засматривался больше на тех собак, у которых были цапины и хватки, и обращался об этом с вопросом к охотникам… «Волк попятнал», — было общим ответом.