На мой звонок открыла дверь Любовь Ивановна, жена Алексеева.

– Господи, приехал наконец!- всплеснула она руками.

Дом генерала Алексеева был всегда открыт для друзей, и к нему в Москву без всякого стеснения заходили все сослуживцы. За великую отзывчивость, за готовность прийти на помощь в любой беде наши летчики между собой звали генерала Алексеева «Скорой помощью». И действительно, стоило обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, генерал использовал все свои давние связи, свой авторитет. Мне кажется, ни один из фронтовиков, обращавшийся к Бате, не уходил от него без дружеской поддержки. Старый кадровый военный, генерал Алексеев особенно ценил фронтовую дружбу.

Когда я приехал и позвонил у дверей, генерал Алексеев был уже на службе. Любовь Ивановна захлопотала, встречая гостя. Мыло, полотенце, ванна, затем обильный завтрак.

– А Василий ждет вас,- рассказывала за завтраком Любовь Ивановна.- Говорит, скоро должен быть. Учиться теперь?

– Приказали вот…

– Василий говорил.

Оказалось, направление на учебу я получил благодаря представлению генерала Алексеева. Батя написал маршалу Коневу, и командующий фронтом откомандировал меня в Москву.

– Ешьте, ешьте,- подкладывала на тарелку хлебосольная хозяйка.- Подождите, сейчас чай будем пить.

Все в этом доме было без изменения: радушная, приветливая Любовь Ивановна, неторопливое, с разговорами чаепитие. Хозяйка расспрашивала о последних новостях с фронта, о дороге.

– Куда торопитесь?- уговаривала она, едва я поднялся из-за стола.- Успеете еще.

До Академии имени Жуковского было рукой подать, и я отправился пешком. После долгой дороги было особенно приятно пройтись.

Деревья по Ленинградскому шоссе уже нежно зеленели. Старики с газетами, женщины с детскими колясками грелись на скамейках. Густой толпой шли пешеходы. Москва бурлила, как обычно, жила своей напряженной жизнью.

Скоро показались серые строения стадиона «Динамо», а вот и старинное здание академии. Множество военных толкалось у подъезда и в коридорах. Все наш брат, фронтовик. У ребят во всю грудь ордена и медали.

Летчики вели себя непринужденно. Стояли группами, смеялись, плыл папиросный дым. Видно было, что многие уже не первый день в Москве: освоились, обрели неуловимо мирный, ухоженный, что ли, вид. У них и форма отглажена и подогнана, и подстрижены они отнюдь не наспех в коротких перерывах между боями. Некоторые отпустили щегольские усики и височки. Но узнавались и такие, что приехали с фронта только что. Они еще осматривались, искали знакомых, пытаясь держаться поближе к тем, с кем приходилось воевать или вместе или же хоть поблизости.

На втором этаже отыскал приемную начальника академии, сообразив, что заместитель по политчасти должен находиться где-то рядом. И не ошибся. Меня встретил адъютант генерала Алексеева и собрался было пойти доложить, но я попросил его не делать этого. Мне хотелось встретиться с Батей запросто, без служебных формальностей.

Вместе с адъютантом мы вошли в просторный кабинет. Батя поднял голову и удовлетворенно улыбнулся: – Приехал? Ну вот и хорошо. Как раз вовремя.

Мы обнялись, поцеловались, и генерал сразу же перешел к делу.

Мне предстояло поступать в Военно-Воздушную академию, которая теперь носит имя космонавта Ю. А. Гагарина. Экзамены должны начаться буквально через несколько дней.

– Поживешь пока у меня,- говорил Батя.- Тебя как – отпустили сразу?

Когда я рассказал, что просил командующего фронтом оставить меня до окончания решающих боев за Берлин, генерал Алексеев сказал:

– Ничего, возьмут без тебя.

День-два Батя дал мне отдохнуть и осмотреться. С утра он уезжал на службу, а я отправлялся бродить по Москве. Прекрасной, невыразимо помолодевшей показалась мне в те дни Москва. Стояли ясные весенние дни, и, казалось, в самом воздухе чувствовалось ощущение близкого конца войны. Я подходил к газетным витринам и подолгу читал сообщения с фронтов. Ведь я сам еще несколько дней назад был там, с войсками, видел пригороды Берлина, и вот уже в Москве, в сквере, читаю скупые газетные строки, чтобы понять и представить себе, как там дела у наших. Как и следовало ожидать, враг защищал свою столицу с ожесточением. Гитлер собрал сюда все силы, которые у него еще оставались. Он не переставал надеяться, что удастся избежать безоговорочной капитуляции. Он все еще верил, что с помощью закулисных дипломатических махинаций ему удастся поссорить западные державы с Советским Союзом, столкнуть союзников лбами и таким образом уцелеть, выторговать себе жизнь.

Кто-то из уцелевших приближенных Гитлера писал после войны о том, какой приступ радости охватил бесноватого ефрейтора, когда в осажденный пылающий Берлин поступило сообщение о внезапной смерти американского президента Ф. Рузвельта. Вся камарилья, управлявшая некогда пресловутым «третьим рейхом», а теперь запертая в подземном бункере имперской канцелярии, воспрянула духом. Перед ними забрезжила возможность избежать суда и веревки. Вспомнилась историческая параллель, когда вот так же, в критический для Германии час, внезапная смена властителя на русском троне помогла агрессору избежать заслуженного наказания. Воистину утопающий хватается за соломинку.

Однако все было напрасно. Верные принятым обязательствам войска союзников и в первую очередь Советская Армия добивали издыхающую фашистскую гадину. Огненный вал быстро приближался к последнему убежищу гитлеровских главарей. Берлин был обречен. Скоро наши доблестные танкисты вышли к каналу Тельтов, охватили южную окраину гитлеровской столицы.

И все-таки Гитлер еще на что-то надеялся. На что? Его многолетний подручный Геббельс кричал по радио, что в руках фюрера скоро окажется грозное, невиданной силы оружие, которое изменит исход войны. Фашистская пропаганда утешала берлинцев тем, что осажденная столица будет деблокирована, что с запада к городу подходят боеспособные части армии генерала Венка, а на соединение с ними пробиваются войска генерала Буссе… Жалкие потуги обреченных, потерявших рассудок людей, которые боялись заслуженного возмездия. Эти люди обрекали на бессмысленную гибель тысячи и тысячи солдат.