— Что еще может быть?

— Это может быть так называемая решетка, и тогда мы остаемся с носом. — Увидев недоуменное выражение на лице матери, Крозетти пояснил: — «Картановская решетка» — это кусок плотной бумаги с прорезями на ней, сквозь которые можно прочесть сообщение, если приложить ее к тексту. То есть в данном случае вообще никакого шифра нет. Текст может выглядеть совершенно бессмысленно, но если передвигать по нему решетку, выделяются буквы, которые складываются в слова…

— Знаешь, если бы здесь использовали «решетку», то само сообщение, скорее всего, походило бы на обычное письмо. «Дорогая мамочка, в Лондоне замечательно, купил новый камзол, видел, как собаками травят медведей, жаль, что тебя тут нет, люблю, твой Дик». А приложишь «решетку» и прочтешь: «Беги, все раскрыто». Я имею в виду, что «решетка» позволяет придать сообщению невинный вид, разве нет?

Крозетти стукнул себя кулаком по голове, словно восклицая: «Ну, что я за дурак!»

— Конечно. Это я упустил. Как бы то ни было, я понятия не имею, в каком направлении двигаться дальше.

— Я настаиваю — тебе нужно передохнуть.

— Ты права. — Он потер лицо ладонями. — Какое сегодня число?

— Четырнадцатое октября. А что?

— Сегодня в клубе фестиваль карибских фильмов, и я хотел бы посмотреть «Люди и боги». [47] Может, окунувшись в блестящий мир гаитянского вуду, я почувствую себя освеженным.

— Хорошая мысль, дорогой, — сказала Мэри Пег. Что-то в ее тоне и выражении лица заставило Крозетти остановиться. Он пристально посмотрел на нее.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Однако, если не возражаешь, я пока сама поломаю голову над шифром.

— Эх, только время зря потеряешь! — с оттенком самодовольства воскликнул Крозетти. — Это тебе не кроссворды разгадывать.

Он отсутствовал четыре часа, потому что после фильма встретил знакомых парней, тоже помешанных на кино. Они пили кофе, разбирали фильм по косточкам с художественной и технической точек зрения, и он получил обычное удовольствие от интеллектуальной беседы, а потом разговорился с миниатюрной, тонко чувствующей женщиной, снимавшей документальные фильмы, и они обменялись номерами телефонов. Впервые за долгое время Крозетти вновь почувствовал себя человеком. Прошло почти два месяца с тех пор, как история с Ролли началась и закончилась, оставив после себя нечто вроде эмоционального пепла.

Это не любовь, думал он сейчас. Химическое притяжение, безусловно; но, как справедливо заметила его мать, чтобы химия трансформировалась в связь, требуется взаимность и хоть какие-то обязательства, чего в случае с Ролли определенно не было. Она просто исчезла, да еще если вспомнить ее дурацкое письмо, ох. Это сильно задевало Крозетти, причем не столько задевало его собственное достоинство, сколько оскорбляло его представления об эстетике. Все неправильно, он никогда не написал бы ничего подобного в сценарии. Его представления о жизни были неразрывны с кино, и он считал, что раз что-то не должно быть в сценарии, то его не должно быть и в реальности.

Вернувшись домой, он обнаружил, что Мэри Пег в гостиной пьет водку с каким-то незнакомым человеком. Крозетти стоял в дверном проеме и смотрел на мать, которая холодно (с чрезмерной, подозрительной холодностью, подумал Крозетти) представила этого человека: Радислав Клим. Тот встал и оказался очень высоким, дюймов на шесть выше Крозетти. Слегка поклонившись, Клим протянул ему руку. У него было умное «орлиное» лицо — лицо иностранца, хотя Крозетти затруднился бы объяснить, почему так казалось. Сквозь круглые очки в проволочной оправе смотрели блекло-голубые глаза, над высоким лбом стояла торчком копна жестких серебряных волос, похожая на гребень шлема римского центуриона. Он выглядел ровесником Мэри Пег или чуть старше, без галстука, в темной рубашке и мешковатом костюме цвета ржавчины, дешевом и дурно сидящем на долговязой худощавой фигуре. Тем не менее в его облике проглядывало что-то военное, будто он лишь на время снял ладную форму, сшитую на заказ.

Крозетти сел в кресло, мать налила ему ледяной водки, и он почувствовал, что это как раз то, что требуется. Сделав глоток, он с вызовом посмотрел на Мэри Пег. Та вежливо сказала:

— Мистер Клим — друг Фанни. Я попросила его прийти и взглянуть на твой шифр. Поскольку ты задержался.

— А-а… — протянул сын.

— Да, — сказал Клим. — Я посмотрел, даже изучил его, в некоторой степени. Вы правильно поняли: это полиалфавитный подстановочный шифр. Верно и то, что здесь не просто Виженер.

Он говорил с легким акцентом, напомнившим Фанни; манера держаться вежливая, свойственная ученым. От этого охватившее Крозетти негодование немного ослабело.

— Так что же это? — резко спросил он.

— Думаю, это бегущий ключ, — ответил Клим. — Из какой-то книги. Представляете, что это такое? Ключ, по протяженности сравнимый с самим текстом, поэтому метод Казиски-Керкхоффа бесполезен.

— Что-то вроде книжного кода?

— Нет, другое. Книжный код — это все-таки настоящий код. Скажем, мы видим в зашифрованном тексте четырнадцать, семь и шесть. Значит, нужно взять «Мировой альманах» или что-то еще и найти на странице четырнадцать шестое слово в седьмой строке. Или можно задействовать буквы, если угодно: четвертая буква, десятая буква. Для бегущего ключа тоже требуется книга — ее текст применяется в качестве непрерывного ключа. Такой способ, однако, не абсолютно надежен, вопреки мнению многих.

— Почему? Это похоже на разовый пароль.

Клим покачал головой.

— Нет. Разовый пароль имеет очень высокую энтропию, [48] поскольку буквы выбираются наугад. То есть, имея одну букву вашего ключа, вы даже предположить не можете, какими будут остальные двадцать шесть. А если в бегущем ключе, основанном на каком-то английском тексте, вы видите букву Q, какой, по-вашему, окажется следующая?

— U.

— Правильно. Низкая энтропия, как я считаю. Взламывается подобного рода шифр так: мы сравниваем предполагаемый незашифрованный текст с зашифрованным до тех пор, пока не увидим что-то вразумительное.