Теперь я скажу правду: если добираешься до сознания самого себя, если, значит, можешь объять себя разумом, то в ту же секунду и теряешь себя; иное дело, если тебя обнимает кто-нибудь другой. Тогда ты пронзительно единственный, звонко великий, герой целой серии, которая вся строится на тебе: говорят по-немецки. Конец истины. Гудрун хватается за выходное платье своего пола, которое тоже, может, кое-что может. При этом ведь её никто не видит! Элегантно взлетают её срамные губы, когда она в них роется, что-то ища, в то время как её взгляд всё ещё при-стально, чугунно прикован к молодым мужчинам внизу, — что такое, у неё кровотечение? Как будто речь идёт о чём-то весомом, Гудрун подбирает нескольких крошек, которые она выковырнула из своего родового отверстия, чтобы разглядеть их: нет. Осталось только понюхать: нет сомнений. Это земля! Старая, комковатая тёмная земля, даже отчётливо различимы в комочке два белых корневых волокна. Или это черви? Они не двигаются или не очень. Неужто это эрозия почвы, но тогда какой? Как земля и черви попали ей в лузу? Кто попытался искоренить её, Гудрун, а заодно и всю её семью, которую она за недостатком времени, к сожалению, даже не смогла породить? Истребить её, набив землёй? Неужто земля была единственным, что оказалось под рукой, чтобы заткнуть рот хотя бы её жен. полу? Но ведь и без того не было человека тише воды, ниже травы, чем Гудрун! Где главный источник этого наполнения гумусом? Глубоко, как сквозь слои семян и растений, студентка зарывается в свой собственный вычет, который покрывался лишь несколько раз в жизни и лишь обманчивой голубой дымкой, потому что ведь долго с ней оставаться никто не хотел. Так, теперь всё снова вычтено, пора заново наполнять кингстоны. Гудрун скрючивается и вдруг запускает в себя всю руку целиком! Какой это изношенный шланг, эти конечные морены, которые вползли оползнями в её тело или были кем-то задвинуты туда, вот расширяется каверна, и всё так странно слякотно, так мягко, нет сомнений, здесь находится один из самых угрожающих районов её маленькой населённой области, земля добралась досюда, этого Гудрун в своей пространственной планировке не учла, когда шла к тому, чтобы красиво обустроить своё тело в могиле и подыскать себе мебель, которую она хотела бы там установить; она не подумала о том, что всё это может пасть ниц перед лицом времени, и вот вам главная воротная вена для всей этой давки: Гудрун Бихлер по локоть углубилась в своё собственное тело, она даже смогла раскрыть там ладонь. Каверна. Дыра. Ноющая боль в запястье, как будто Гудрун изнутри своего тела была укушена неблаговидным животным, которому не было видно в темноте. Отвесные стены её гробовой дыры тоже требовали неотложной поддержки и подпорки, в противном случае тело Гудрун рухнет от её же руки и погребёт её под зыбучими песками и валунами! Такое произошло позавчера с автобусом мюнхенского транспортного предприятия, он провалился сквозь землю, на которой он всегда так мягко покачивался в своих сношениях и в которую окунал свои стопы, ибо все колёса слишком часто неподвижно стояли в пробках. Я говорю: супер! — если потом происходит то, что ты себе выдумал. Ау, но этот укус был, собственно, не такой острый, и следующие укусочки тоже, ибо зуб хищного зверя вечности такой острый, что почти не больно, когда он делает фас, но всё же потом эта саднящая боль, жизнь — огрызающийся грызун, который бежит вниз по руке, а оттуда с плюхом спрыгивает на землю, как будто в теле у него больше нет ни малейших обязательств. Он холостой, собирает последние наблюдения, мысли, хочет, может быть, ещё написать письмо владелице зоомагазина, что стало из Твари, эта морская свинка тоже сдала выпускные экзамены, ах, что там: живейший интерес к красивому телу и его половым частям, для того мы и здесь, наконец, мои дамы, самое время! Поэтому Гудрун ещё раз подступает к открытому окну, рука у неё от боли, а может, и потому, что она была перемазана в таком количестве жидкости, сама выскользнула из ножен влагалища, перед нею уже собралась небольшая кучка земли, и на этот холмик полёвки капает, струится, теперь кровь течёт уже на доски пола, и Гудрун, ещё раз с любопытством выглядывая наружу, изменяет сама себе с суетностью, которая висит у неё на груди, словно глиняная походная фляжка, и она её все эти годы безрассудно вливала в себя; она одним движением смахивает с ночного столика свои книги, мысль отсвечивает на Гудрун; не будь она скалой, возвышением, тогда мысль не могла бы этого, пока! — и тогда она пристёгивает верёвку к ошейнику, чтобы до Ничто дошёл смысл этой прогулки в смерть, в наши дни можно получить за полцены дыхательную, ароматическую смерть! И в то время как Гудрун вытягивает шею, чтобы посмотреть, что это там, внизу, сизоватое, спокойное, невозмутимое и немножко надутое, как маленький язык колокола, выглядывает из буль-булькающих кожаных штанин двух молодых мужчин на холодный газон, по одной птичке у каждого, по ящерке ли, неважно, рассматриваешь буквально сложное, раз уж так сложилось, что можешь прогуляться дотуда своим неопытным взглядом, ей давят на безводные шары глаз несколько тысяч тонн земли. В этой разведке Гудрун припомнят, где последняя капля от застолья, времени у тебя не так много, сейчас же отправляйся! И Эдгар, который знает Гудрун, предъявляет свою последнюю каплю, и даже если очень постараться, без пяти двенадцать уже ничего не успеть. Что Гудрун бросается в глаза, так это синева глаз Эдгара, и потом её взгляд опускается и забивает, в последний раз, но хоть кость члена Эдгара заводится от окостеневшего взгляда Гудрун, отпадает от мяса и карабкается вверх, потягивается и взывает к её любованию, и в то время как Гудрун силится что-то сказать, образовать слово, да, хотя бы одно, последнее, поднимает ко рту окровавленную руку, как будто боится подавиться этой толстой белой костью, которая вонзается ей в лицо, чуть ли не сквозь все этажи, она должна иметь член этого человека, она должна, она должна, именно потому, что он ускользает от всякого понимания и есть нечто красивое, что она хотела бы получить в подарок, но она больше не получит достаточно времени, чтобы ещё раз получить свой уже однажды полученный отказ в присутствии, Эдгар Гштранц поднимает своего гуляку, высоко поднявшего головку, смеясь, непринуждённо высоко, а с чего бы ему быть принуждённым, ведь он открыт для любого отклика: толпа на обочине трассы неистовствует, одних только посещений сауны было тысячи, смотрите на меня, дружится, братается он с обоими своими товарищами и потом в повторный раз отдаёт стене дома честь своей жёлтой струёй, помимо этого у него сейчас нет никаких важных дел, потому что важен только он один. К этой воде идёт природа и ищет, в чём её суть, и любая природа находит в этой воде что-то своё. Но эта вода — не вода, а кровь, пожаротушитель-опрыскиватель был включён на полную кровь. И вверху, в самой маленькой комнате этого пансионата, в то же самое время кровь вырывается из запястий Гудрун Бихлер, она барабанит по полу в тоне естественности, она низвергается, человеческое влияние прекратилось, но человеческий прилив всё ещё действует.

Часто кровь бежит в нас целые дни напролёт, а мы этого даже не замечаем. Но если вдруг такое её количество вырывается с достойной удивления силой, как буря и гроза, то уж можно, хоть и сам в этом виноват, поневоле вспомнить в своей нужде про место, единственное, где кровь можно успокоить. На помощь, я истекаю кровью, кричит почти беззвучно Гудрун Бихлер — включите приёмники погромче, — из её горлового аппарата идёт лишь слабенький глухой тон, а поскольку Лесси сейчас нет дома, приходится ей, Гудрун Б., самой позаботиться о помощи. Она слышит деревянный стук подошв девушки, всегда одни и те же туфли в одно и то же время (к сожалению, это не бесшумные сандалии ловца человеков!) в коридоре, тем не менее что за спасительный слабый звук! Человек, который спешит к ней на помощь, спасение, больница, станция плачущих женщин иерусалимских — это ещё не конечная станция! Эдгар в своём весёлом оснащении «поверни и пей» давеча ведь протянул ей свою соломинку, но она не дотянулась, — я имею в виду, она была протянута вовсе не ей, может она и смогла бы возместить ей её потерю жидкости, если бы Гудрун полакомилась из неё, как знать, но кто не хочет, тот уже имеет. Кровь Гудрун барабанит по полу — ради бога, помогите же мне! — давление в сосудах Гудрун падает рапидом, одновременно ускоряется пульс. Сердце хуже снабжается кровью через коронарные артерии. В этой ситуации ЭКГ показала бы ишемию сердечной мышцы. А недостаточное снабжение сердечной мышцы опять же ведёт к ослабеванию пульса. Если давление крови и частота сердцебиения ниже критического значения, это ведёт к недостаточному снабжению мозга кислородом и сахаром. Потеря сознания. Смерть мозга. Самая пора, по крайней мере брачная пора, сочетаться с господом Иисусом, я тут вспомнила, вчера опять два человека сгорели заживо! Подумайте об этом, ибо медленнее бьющееся сердце может, даже без прогрессирующей аритмии, просто остановиться. Циркуляция крови и дыхание останавливаются, это может, если повреждён крупный сосуд, произойти за несколько минут. Шаги горничной приближаются, стук подошв уже совсем близко, у самой двери, бедняга, должно быть, целый день на ногах и бегом, вверх по лестнице, вниз по лестнице, из-за ничего и ни за что, но на сей раз беготня будет иметь смысл, и Гудрун может быть в последний момент воспроизведена, да? Наверняка девушка слышит её, Гудрун, сейчас ещё нет, она могла бы крикнуть и в окно, чтобы Эдгар или двое других парней сразу что-нибудь предприняли, но девушка ведь к ней ближе, сейчас она уже перед самой дверью, её деревенская чечётка уже добежала по коридору до неё, до Гудрун! На помощь! Спасите! Там, сразу за дверью, приветливая беседка, которая, конечно же, сразу примет Гудрун, и она из последних сил бросается к двери, распахивает её, чтобы кто-нибудь ей, Гудрун, перевязал руку, вообще-то ведь она уже в обмороке, почти мёртвая; так, вот дверь, сейчас мы её, но тут — что это бросается ей навстречу, страшнее, чем всё, что было до сих пор?

Стена из земли опрокидывается ей в лицо! Молодая женщина, которая вскрыла себе вены, сейчас будет галантно объята и принята её могилой в земле. Да, теперь вниз, к почве! Сейчас прибудет лифт!

За долю секунды до того, как ей распахнуть дверь, собственно прямо в ту же секунду, Гудрун вместо приветливо семенящих шагов деревенской девушки-горничной не столько услышала, сколько почувствовала неописуемый гул, всё заглушающий гром, канонаду, которую никак не могли вызвать деревянные подошвы горничной. Взревела буря, невеста ветра, кто-то сорвал у неё с лица чёрную вуаль, масса воды, которую невозможно себе представить, с жутким воем понеслась через сады, через все растения, деревья и плоды, которые должны были перед ней склониться, и хватило бы мгновения ока. чтобы увидеть, как восходит молоко в корове, вино в лозе и сахар в буряке, говорит бог. И поэтому земля не может по своему усмотрению просто забирать людей: до чего мы дойдём, если мы, люди, будем всё равно что капли на ведре с помоями! Так однажды придёт нам всем хана, дыра или её начинка. В оленьем обличье мается душа Гудрун, всецело во власти смерти как её добыча. Блуждает по земле, разыскиваемая злом; что от твоих родовых схваток. Отец, то ищет, как бы ему спастись от жестокого хаоса, и кто знает, как тут быть. Это приходит как пожар и поджигается каким-нибудь мальчишкой, как ничейный дом. Потом всё идёт сначала, но я не знаю что. Я посвящаю эти строчки моим мёртвым: деревянный топоток девушки исчезает за стеной из ЗЕМЛИ, его почти не слышно больше, он уже наполовину переварен. И ЗЕМЛЯ встаёт с трудом, тяжело дыша, во весь свой сверхчеловеческий рост, шахта из ЗЕМЛИ надвигается на Гудрун, которая в своём гробу спускается в могилу, с чудовищным грохотом, рёвом и стоном. В восстании дрожит почва. Две звуковые волны наползают друг на друга, выпрямляются во весь рост, шипят друг на друга, как змеи, но интерференции не возникает, а также ничего похожего; размах улёгся, как бич, отдыхать. Стеновидно и высокодомно ЗЕМЛЯ выламывается из своей клетки, обрушивается на Гудрун и снова складывается поверх её тела. Она прижимает уже угасающие запястья, которые она, в конце концов, сама и разрезала, к этой холодной хрящеватой плаценте, лицо, всё тело, тайну своего тела она, Гудрун Бихлер, открыла сама, причём лезвием бритвы. Что-то или кто-то, Гудрун больше не знает, что или кто, поспешно топочет прочь за земляной стеной могилы Гудрун, семенящим шагом оно бежит от этой — невзначай? — пролитой, присыпанной земной калитки, за которой плачет женщина, плачет, плачет и готовится на маленькую закуску для Ничто, раз уж она стала добычей. Где баночка с нарезкой паприки? Я хочу сказать, это всё прах земной, а если нет, то мы превратим его в прах. И также что не есть прах, всё равно когда-то к нему вернётся, что-то раньше, другое позже. Наши зовы выглядывают наружу, не пора ли, нет, у нас ещё есть немного времени. Другие, до нас, прикрутят к смерти снежные крепления и тогда совершат на неё восхождение. Сейчас мы им поможем. Иначе как им пересечь склон и нашу склонность к ужасу?

НИКАКОМУ ЧЕЛОВЕКУ не бывать островом блаженных, а стране это по силам. Страна имеет право на здания, в которых она выражает свою позицию. С тех пор как появились сети-авоськи, в них ловится более или менее людей, и тут позиция большого здания может стремиться к избавлению, это его право как основной структуры жительства: мелкие кусочки блевотины ловко выскакивают из дверей и прыгают в свои машины. Этот город, этот ландшафт такого выдающегося качества, что его не так-то просто перещеголять. Город, например, и по сей день магически притягивает к себе чужих, чуждых и даже наичуждейших, которым и я теперь вынуждена отвести место: они явятся ровно в десять, к началу экскурсии в пространство вакуума, так что у них вырвет биты из рук, поскольку мы всегда были биты лучше. Пространство вакуума, созданное здесь, обладает такой притягательной силой, скажу я вам, в принципе даже строительство не может по-настоящему заполнить это пространство; а где не хватает столько людей, туда мы и помещаемся, мы поселились в мёртвом городе, чтобы строения были приятно согреты внутри и не так легко опрокидывались. В зданиях, таким образом, тысячи обиженных, которые плывут в ореховых скорлупках (снаружи жёстких, а внутри — мягкое ядро!) по свинцовому озеру, полному зловонных сточных вод, отталкиваясь шестом, и хотя чёлн есть их собственная шкура, трофей для Ничто, который они, естественно, спасают в первую очередь, всё же он то и дело переворачивается. И они тогда увязают в металлической водной массе, как ложка в пудинге, выбираются, путаясь в своих и чужих ремнях. Заграница недостаточно нас питает! Она сама норовит прийти сюда и питаться. Поэтому мы выпроваживаем её домой или гасим фонари её жизни прямо здесь, у нас. В супе-пюре мы всегда плаваем поверху. И то, что мы не можем проглотить, мы по-собачьи зарываем в землю, чтобы провиант для гигантского пира, где снова будут поедать людей, сохранялся в бункере, защищенный от воздуха. Так точно. Всё под одну крышку! Левокруг-ом, правокруг-ом! На задние лапки, служить! Партнёршу — подкинуть и опрокинуть! Вот так хорошо.

Кольцевая дорога валится, как вязкий лавовый ток под нагрузкой нескольких трамвайных линий, и, под напором противоречивых течений нескольких тысяч машин, всё же с наслаждением переворачивается и подставляет брюхо первому мая, чтобы почесало, потрепало — по старой традиции. Можно пройтись или проехаться и по бокам. Эти минимальные условия описания и обихода я создаю себе лишь для того, чтобы обратить ваше внимание, что мы приближаемся к пункту, к которому мы точно так же могли подойти и пешком, если бы не жили так далеко… Наша порода выведена специально для прямохождения, поскольку из нас хотели произвести что-то получше, чем скотина. Но грацию из нас всё же изгнали, зато чувства гоняют теперь в наших душах беспрепятственно куда хотят, играючи, клыками рвут, мотая головой, последние остатки сострадания, вытягивая их из живота, куда мы отдали в раскройку наши мысли; они резвятся, как охотничьи собаки, эти чувства, которые иногда, ночами, нас терзают, потому что мы тайком подглядывали за богиней (по прозванию Истина) во время купания и ничего не увидали, потому что чечевицы наших контактных линз пустили на похлёбку. Мёртвые подставляют под наши подошвы усталые спины и в последний раз напрягают плечи, чтобы мы могли прочнее встать на них. Иначе как нам вкрутить в стены нашей горы все крюки, чтобы повесить на них людей? Пока мёртвые, развешанные, наконец, не будут расфасованы для потребления и мы не примемся за их потроха. Мясо должно отлежаться под нашими задницами, чтобы не было слишком жёстким. Мы так рады, что имеем право; этого не выдержать. Почему я это говорю? Передо мной раскрывается угрюмое, мрачное место, подвальный этаж так называемого культурно-исторического (наверху: этнографического!) музея, идёмте, взглянем, но не вблизи, у нас мало времени, мы ещё должны потом посмотреть в Штайнхофе законсервированные в стеклянных банках мозги, — итак, музей просто суперогромный, один только вход! В нём зал за залом, в них показаны разбитые формы человека. Можно увидеть, как они были задуманы, прежде чем смогли ускользнуть от нас и нашего насекомого яда. Увидев, что это нехорошо, мы, их боги, разбили эти красивые формы, но сделать новые руки так и не дошли. Так что этих людей здесь не могло быть и раньше. Но перед тем как их здесь не могло быть, мы их сфотографировали и обмерили, также и сроки их жизни, чтобы они ещё перед своей смертью узнали, как им нельзя было выглядеть, чтобы понравиться нам. Трудно сегодня поверить, каким шумом был охвачен этот город, и всё из-за людей, которые, на сегодняшний взгляд, имели нормальный, совершенно обычный вид. Сами не загаженные, руки не обжарены на вафельной решётке, никаких следов от палок, которыми их загоняли на тот свет, но ничего не помогло. Спасибо, ещё не пришлось платить почтовые сборы, ведь не мы посылали, а нас! Эти люди, бережно пересчитанные нашими материнскими заботливыми руками, были отправлены в летний лагерь, где работу давали бесплатно; РАБОТА: меньше! дороже! (как евробананы). Вначале они жили здесь, а потом марш за дверь. Эта дверь уже чуть не в вертушку превратилась. Сегодня мы возникаем, подобно кристаллам полупроводников, которые помогают быстрее отводить уже отдуманные мысли (а то бы мы были не только никогда не бывшими, но и никогда не думавшими быть!), в стерилизованном, пустом пространстве, вставленные в двусмысленность, которая одна удерживает нашу форму; да, мы всегда начальные существа, поскольку должны быть формой для других. Все как мы! Мы всегда являемся заново и всегда как новенькие. Всё лишь мы! Пусть это напомнит об истине: этот кричащий мир будет взвешен на самых новых детских весах, всё-таки мы — немцы! австрийцы! ледниковые мумии! — только мы поём так, что лопаются струны. Медлительные лица поднимаются в ночи, из которой мы сосём чёрное молоко поэта и потом срыгиваем, потому что и одного глотка было слишком много, — молоко, которое, кажется, пугает даже наше кудрявое дитя — истину, хотя это молоко есть наш чистейший натуральный продукт, который мы, стоя на коленях перед Европой, хотим ей преподнести. Слишком много плача у дитяти. Надо бы этого посиневшего младенца Истины со слишком узкими сердечными сосудами слегка придушить нашими телами, лишь бы он не вырос.

Экспонаты приколоты на стенах, как бабочки, каждый сам себе чистая раса, в одном муж. и одном жен. экземпляре, все классифицированы. К сожалению, мы в нашей школе жизни провалили столько людей, а ни один папа не пришёл и не устроил нам разборку, они не дотягивали до нашей — классной! — цели: белокурые локоны, взор на голубом глазу, и всё ручной выпечки, с изюмом и цукатами. Мы набиваем это в себя в качестве основного блюда, с восторгом на десерт: нам принадлежит конечная ступень развития, все предыдущие ступени мы счастливо преодолели; к сожалению, наш способ выражения ещё несовершенен, поэтому нам нужен этот зал предков, чтобы напомнить, как нам никогда не надо выглядеть, и сегодня тоже. Так, теперь мы получили об этом представление. Чужих долой за дверь. В этом строжайше закрытом просторном подвале музея мы, значит, показываем, какими в Австрии мы не можем быть, чтобы мы могли быть. Представьте, если бы нам надо было спасти детей Израиля от змеиной напасти во время странствия по пустыне! Тогда бы мы не промахнулись, попали с нашим газом в точку, и нам бы не пришлось стоять здесь, как побитая трёхногая собака в телевизоре, которую никто не хочет взять к себе. Мы рассматриваем экспонаты: тут бытие показывают так, как его увидели бы в вечных охотничьих угодьях наши овчарки, если бы были послушны, — там животные пасутся на зелёном лугу и ежедневно получают от нас свежую воду. Мы те, кто мы есть, каждый сам себе бог. И с мыслью, кого бы нам ещё отдалить, чтобы остаться среди своих, мы расстилаем наши земли, как дешёвые ковры, которые, подумать только, становятся тем лучше, чем больше по ним топчешься, — давно испытанный метод, достаточно востребованный и подражаемый. Ковровые дорожки скрывают мёртвых, так что мы можем вести себя перед иностранной прессой как непонятные существа, понятия не имеющие, как все эти мёртвые души попали под ковёр. Однако вы, Бог, следите, как бы ваш Сын не явился вам в человеческом образе! Это было возможно следующим образом: в виде карточек картотеки все люди совершенно плоские, такими их тела и становятся со временем. Их легко сжигать всех разом, иногда спрессовав в брикеты, и всё-таки в нас сохраняется как пустота, как избыток: кровь, которая выступает поверх наших национальных нарядов. Хотите прочитать статью прейскуранта? Вот она, минуточку, я сейчас достану, вы можете выкинуть, но можете и прикинуть стоимость; документик, который я тут ввожу в обращение контрабандой, подержите светофорчик подольше на красном для этого народного товарища: «Дорогой Хайнц, я просто сражён приёмом, который ты повсюду получаешь. Другие господа, конечно, тоже, или ты так любим благодаря твоей венской лапочке? Хопса-сса дирал-лал-ла! Кто такие эти другие господа, неужели ты придёшь без венца? Хумпа-хумпа-хумпа! Я очень солидный и приличный, ещё не был ни у кого из нынешних, вчера с тирольскими штанами у Ромера, сегодня Вихарт. Чинн! Бумм! Старая песня. Генрих приценивался два дня и позвонил мне по телефону, что это встанет примерно в 35 тысяч, Юппхайди тоже должен подешеветь, я ему так и сказал. Я всё посмотрел по звёздам, чудесно, так живут как раз яппа-дабба-доос! (Фред? Фойерштайн! Что, и ты здесь? Кстати, что может означать Фойерштайн?) Я буду прилагать все усилия, а ты тоже держи за меня большой палец. Вчера был у Рефа. Гибиш, Пг., был очень мил и найдёт у нас применение. Фидирал-ла-ла, фидирал-лала, фидирал-лал-лал-ла! Члены цеха должны отъехать, может даже в Дахау. Чинда, чинда, чинда! Итак, Хайнеман, всё ещё привет охотникам? Каков был козёл, о скольки рогах? И раз-дватри! И раз-два-три! Туча поцелуев твоему сокровищу. А любит выпить Хайнеман, а, там-там-тарам! Гик-с! Помнишь квартал Гринциг? Хорошо было в жару!» Слушай, Израиль: господь, наш бог, един, а ты должен господа, бога твоего, любить всем твоим сердцем, и всей твоей душой, и всеми твоими мыслями, и изо всех твоих сил.

Глубоко в затопленном помещении плавает целая женщина (я имею в виду женщину целиком!) в банке отшельника в человеческий рост, полной дезинфекционной или консервирующей жидкости. Кто был рождён из женщины, тот подлежит закону, но где эта мёртвая женщина может подлечь под закон? — эта отрывочная личность, лишённая целостности, на которой имя природы начертано выцветшими буквами, в качестве негатива, как в выжигании по дереву. Призрачное свечение исходит от неё, как от фитиля керосиновой лампы в человеческий рост, свет которого раздавили как бы между делом между двумя пальцами. Обмыленный, блёклый образ, о существование которого уже два поколения умыли руки, и следующие должны исправно делать то же самое. Вы думаете, я теперь достаточно удостоила их, существа, которые когда-то, посредством языка, пытались нам соответствовать, так, тогда давайте проберёмся на ощупь к противоположной стороне, к зоне чистого воздуха, к бассейну, где мы сможем познакомиться с этим плавающим в формалине или в чём там существом. Это самый крупный из ближних экспонатов, а ведь наших ближних мы должны любить как самих себя. Где же визги и крики купальщиков, которые превращают своих заоградных зрителей в оленей и потом съедают; нет тут ярких водных мячей, нет свистков дежурного по бассейну, которые нас, утомлённых отдыхом людей, должны предостеречь, чтобы мы не заплывали в эту трактовку воды, которая вовсе не вода. Эта трактовка гласит, что подопытное лицо умерщвлено в целях изучения и затем законсервировано в этом бассейне, чтобы можно было его открыть и посмотреть, что ей было положено творением в дорожную котомку, на съедение чахоткой, — смотри, ведь в ней нет ничего особенного! Бог не пришёл, чтоб исполнить закон, и эта женщина не прейдёт и не растворится в этой жидкости, напротив. Она здесь, среди нас, во исполнение Ветхого Завета между нами и ею! Но это далеко не значит, что она принадлежит к нам, долгосрочным копчёным колбасам, которые сохраняются здесь тысячелетиями со времён ледниковой мумии! Весёлый народ немцы, наделённый творческим воображением и осознанием границ (всегда прочно раздвигаемых нами!), затеял новое начало, и нам опять можно быть впереди. Нас, гнёзда, разорят, и выпадут наши потомки, да сразу в больницу. Успокоительно гудит мотор акушерки, востребованной молодой женщины, и что вылупится из этой германской кладки, в которой маленькие разноцветные яйца терпеливо ждут, не прибежит ли пасхальный заяц второй раз в году, не принесёт ли им чего. Ведь и этому мотору постоянно приносят глубокозамороженные идеи для зажигания. Так они быстро оттаивают, и вот уж они тут как тут, в их исконной человеческой форме, вот ведь уже плавает одна! Я не вижу разницы в прочных волосах, которые плавают в консерванте рядом с мёртвой женщиной, — то ли это южанка, то ли северянка, неважно, может даже фабрикантка при жизни, загнанная в конкурс этим исконным народом немцами! Немцы, чьё пищеварение она нарушила. Они усваивают только человеческое мясо, но не всякое, это мы много раз чётко говорили. Люди любят своими внутренностями, но жить они любят с красивой наружностью и с мозгами, в которых побуждения сменяются чаще, чем на телеэкране, поэтому в голову людям всегда приходит что-то новое, чем бы им помучить друг друга. Нет, эти банки с мозгами в Штайнхофе не так интересны, как телевидение. Из верхних окон с поднятым карнизом ресниц, из глаз долой, из сердца вон, смотрит эта мёртвая женщина в нашу сторону, из своего формальдегида, формалина, из её постоялой жидкости, — нет, не жидкости постоялого двора, смотрит она, значит, как витрина, в которой никогда не меняют декорацию, на нас, ибо мы к ней заглядываем очень уж редко. Вот вам самое большое произведение искусства — жизнь, изгнанная из самой себя! Можно было бы смотреть на это совершенство с совершенной завистью, кабы музейное начальство не держало запертым для широкой публики весь фундамент, на котором оно зиждется. Такое, якобы, нельзя на нас навешивать, это, якобы, нам неинтересно. Но мы, художницы, сами можем, обработав себя гелем для душа, пудрой и краской для волос, хотя бы раз в день сделать из себя совершенно нового человека. Это действительно любому по силам; вот перед нами с воплями распрямляется погремушка на конце гремучего змеиного хвоста телешоу «Штадл музыкантов» (Даги, покажитесь ещё раз, а то мы можем подумать, что вы умерли!), чтобы пригрозить тем, кто посмел отпасть от телевизора, э-э… отойти. Местную публику всё равно ничем не разбудишь, разве что национальным. С нашими совершенно размазанными по лицу помадой ртами мы, девушки, каждый день стремимся к творчеству, чтобы каждый раз выглядеть немножко иначе, чем мы изначально созданы. И играют, как расшалившиеся собаки, подолы с нашими икрами, иногда даже с бёдрами.

В окружении законсервированных в банках мёртвых находятся ещё миллионы костей и препаратов, которые я здесь за недостатком места не буду приводить по отдельности. Земля звонит небу и говорит ему следующее: по всей своей душевной структуре восточно-балтийский человек, кажется, больше, чем любая другая раса, создан для большевизма. Но это просто неправда! Я завожу задумчивую песнь, которая чертовски похожа на песнь соловья или песнь козла, озираюсь, меча у меня нет, но моё новенькое, с иголочки пальто я совсем не хочу продавать, чтобы раздобыть меч. Я режу звуком, земля настраивает меня по-новому, я поднимаю руку и стою на том, чтобы меня можно было принять, как пустую бутылку, от человека, который имея рандеву с моим заветным доверенным, сладчайшим немецким языком, который, однако, мне не доверяет, и был им жестоко разочарован. Этот человек, неважно кто, боюсь, и сегодня не зазвал бы его в своё пересохшее ложе. Именем моего народа и его окаменевших духовных деяний, которые были пинками загнаны в каменоломню Маутхаузена и погребли под собой людей, теперь и я громыхаю моими словами, пока не разорвётся небо, как храмовый занавес. Тогдашние взрывы в Маутхаузене раз и навсегда привели наш гигантский горный склон в скольжение; не говоря уж об осадках (лучше осадить других!), устранении растительного покрова, а также всяких взрывных работах: тэдэшш! бумм! крах! Несущие опорные столпы буммс! Несущие опорные столпы нашего восстановления, которое есть новостройка, находятся совсем в другой Краине — Гореньской, и наша задача — ритч! ратч! — их снести. Мы перемещаем себя на грядку, которую мы прикопали в прошлое и засадили, и за это на нас идёт сегодня целый лес. Мы забираем людей с игрового поля, бросаем жребий заново, покупаем в Мюнхене Кауфингер-штрасе, а в Берлине Александер-плац, и поскольку мы не знаем, что с ними делать, мы сажаем их, как новообретённые области, на место исконных, которые больше не могут пользоваться своей расой и должны отдать себя на искоренение, пока их корни не зачахнут окончательно. И куда мы задевали поводок и намордник? Слишком поздно. Ой, нас что-то укусило. Итак, длинные речи — короткий смысл: вы должны представить себе на этом месте миллионы костей; а мне некогда ещё и мостить вам этот путь только для того, чтобы вы с бандами расово-щёких молодцов удобно маршировали по дороге, вымощенной костями; всё остальное вы ведь уже срубили лесоповальсно, а именно правым вальсом, молодцы, требовать от вас слишком многого я не хочу. А я могу и левый вальс. Запускайте!