Но всё же этот грубый окрик из уст Карин совершил чудо: другая быстро развернулась и, вслед за лесником, понятия не имею, чего тот ни с того ни с сего дал дёру, спешит вверх по склону; смотри-ка, да у неё ноги заплетаются, прямо как у лесника перед этим, новый спортивный костюм весь в грязи, и госпожа Карин Френцель смотрит на себя и замечает, что она и сама вся стала грязной — столько земли! — в ней могло бы пустить корни целое дерево! В её возрасте надо бы уж два раза в неделю, хоть и осторожно, щадяще обращать внимание на сердце, пахать на тренажёрах, которые придадут вам толчок. В фитнес-студии мало просто стоять свечкой, недостаточно и того, что вы будете снова и снова перепахивать и боронить туристскими ботинками одни и те же пологие возвышенности. Карин инстинктивно выпрямляется, чтобы постоять за свою двойницу, она даже громко кричит леснику, чтобы тот вернулся и помог даме и тем самым ей, Карин, самой, надо бы взять её под мышки, вторую Карин, или подталкивать сзади, чтобы она побыстрее взошла на склон.

И перед кем у этой женщины такой страх и кого так боится она. Карин Первая, тёзка знаменитого австрийского сберегательного банка, который ни от чего нас не сберёг? Почему небо такое дурное — взять и сбросить всю эту воду как раз в тот момент, когда в самой себе вдруг узнаёшь собственную сестру? Как при такой сырости подняться по крутой, мало хоженой тропе, на которой растёт облепленная снегом трава? Этот мокрый снегопад — как танец, который над тобой глумится, потому что танцпол совсем пустой, но тебе всё равно приходится танцевать на нём, одной. Неуклюже, грузно, смешно, не вызывая уважения со стороны других, а эти другие — кто они, что столпились вокруг подиума и смеются над тобой? Жить можно в любом положении, но не любой ценой, а за ту цену, которую стоил этот костюм, никакого другого не купишь, а тем более другой жизни. Все на тебя смотрят, но не потому, что ты такая красивая. И эта вторая госпожа Карин, явно такая же холодная, как и она, первая, тщетно пытается, разъезжаясь ногами и прыгая по-лягушачьи, сохранить своё достоинство, она хватается за всё, что подворачивается ей под руку, — за камни, за ветки, за листья, за сучья. Это ведь всё равно что проснуться к концу фильма, когда титры ещё идут, а двери зала уже открыты и силуэты выходящих людей отражаются на экране, где звёзды всё ещё то целуются, то дерутся, светлой, нет, тёмной толпой. И как они устремляются из дверей, эти теневые фигуры, которые кто-то самовольно вырезал из воздуха, они совпадают, они совместно падают на нас, а мы на них (теневые силуэты быстро бегут по экрану через нас в Ничто), теперь будет совсем светло. Видите, именно эта светлость падает теперь как снег, нетвёрдый элемент, который налипает на подошвы и препятствует тому, чтобы кто-нибудь захотел провожать нас дальше, чем это необходимо. И госпожа Карин-два, кажется, не хочет сопровождения. Её зад припадает, пока она лезет, давясь, вверх по тропинке, как пища, которой срочно надо выйти, ибо её хозяйка ни в коем случае не хочет потолстеть. Лес снова и снова бросает нахалку на землю, а она поднимается, карабкается, растянула себе ступню, — я думаю, ушиблена она была ещё раньше, она не знает за что, она не знает кем, и всё же бежит, бежит от себя самой, — Карин, не вешай голову! И зад тоже не вешай, выше крестец! Тело ведь не перчатка, которая, после того как её стянули, ещё некоторое время сохраняет форму человека, на случай, если захочется сделать следующих людей по его образу и подобию. Тело полностью теряет форму, если его однажды раздеть. Плюх, вот она упала вообще плашмя, на живот, эта вторая персона, которая обогащает эскорт за счёт Карин-один, которая следует за ней вплотную, — может, сейчас она нагонит персону там, где та лежит. Но нет, та в очередной раз становится на карачки и пробует сделать это в четыре руки, на четвереньках, как у животных. Руки леденеют, погружаясь в снег, а ведь его уже согревает воздух. Я уже вижу, дамы никогда не придут наверх, в лес, в поисках своей радости, ну, тогда лес придёт к ним. Ни одна из двух Френцельш ещё не может видеть, как бетон бассейна пошёл разломами, расходясь в паутину трещин, как стон прошёл через этот водяной смерч, и вот уж идёт он, дождь. Должно быть, за короткий отрезок времени по невыясненным причинам температура резко поднялась; какой-нибудь поток в воздухе, коридор, дверь которого тоже раскрыл тот, кто здесь живёт, и поэтому у него есть ключ, раскрыл, чтобы впустить друга, случайного посетителя, незнакомца, а вместо того вошло тепло. Перед ним падает ниц испуганный снег, равно как и испуганный дождь. Он поливает обеих женщин, которые теперь слились воедино, когда и снег тоже плавится, плавится бассейн (он делает при этом решительно больше шума, чем госпожа Френцель, которая обрушивается на свою сестру-близняшку и при этом падает в грязь лицом, потому что там нет никого, кому она могла бы что-то сказать, будь то даже противница: женщины ведь часто хуже любого мужчины, но кто их бьёт, тот бьёт самого себя, ибо их не сделаешь ответственными, они много пытались сделать из себя, только отца нашего небесного так и не сделали). Всё плавится. И у леса уплывает почва из-под ног.

Падает вода. И вода падает вниз, к тому же снег тает со скоростью ветра. Снежный расплав перемещается вместе с потоками дождя, растущими с каждой минутой. Через два часа наберётся свыше 250 мм, а над Мюрцем почти 298 мм. Это триста процентов местной нормы. Поражённое пространство существенно меньше, чем во время последних ливней, но местами дождь даже сильнее. На Мюрце будут зарегистрированы значения, которые раньше вообще не наблюдались. Но сток воды во многих узких местах забит, поскольку изменившиеся ложа рек ещё не были прочищены. Словно грязные простыни и одеяла, только ещё хуже, кучами навалены камни, древесные стволы и корни. Берега надорвались, как и изображение этой госпожи Френцель теперь остаётся только надорвать, её уже плохо видно за этими плотными, вслепую молотящими клубами дождя. Можно различить только перепачканное существо, которое всё ещё пытается вскарабкаться по склону, хотя — только спокойно! — склон-то уже на пути к ней. Этому неузнаваемому существу (это происходит, когда узнаёшь себя в другой, ни в чём не повинной Второй!) сесть бы да подождать, когда склон, этот бойкий нижестоящий подсадит её на закорки. Естественно, первыми, как всегда, окажутся другие, ведь Карин постоянно не замечают и обходят. Куда там, но откуда: склон спускается и заберёт её с собой. И она может быть спокойна, что этот поднявшийся порывом ветер сметёт её, воду, вниз, куда же ещё.

ВСЕ ПРЕЖНИЕ МЫСЛИ шмякаются оземь и поднимаются с трудом: кричащая мать Френцель взвинченно сталкивается с горным миром вокруг, а также с животным миром, который в образе муфлонов, горных козлов и косуль, оленьих рогов и каракулей серны пялится со стен: круг образованных, которые видели свыше двух тысяч серий телепередачи «Универсум» и теперь ещё меньше, чем прежде, могут понять существо, которым они были когда-то. Блудная дочь порхает в том же самом воздухе, который свищет сейчас и над нами, чтобы исчезнуть в невидимом сифоне. Эта пожилая женщина как гомеопатическая доза, подброшенная в воздух, чтобы обстрелять её яблочными объедками и косточками из вишнёвого компота (смятая пустая банка валяется в мусоре, надпись не читается, вечно ухмыляющийся телевизионный повар с крутящейся-вертящейся, как шарф голубой, душой повадился развязывать таких Френцельш, вынимать их из одиноких завязей и поджигать. Он хочет окружить людей последними чудесами, которые ещё могут действовать в этой стране, а потом, когда они нестерпимо нетерпеливо ждут ВСЕГО ЭТОГО, фламбировать их синим пламенем). Карин! Пылинка среди рассеяния трупного праха, распылённого по всему пространству, который опускается на едоков, пока те сами не станут субстанцией, которая тоже предпочла бы пустить себя в распыл: чтобы можно было с одной стороны войти в тела едоков, а с другой выйти. Кто пережил историю этой страны, тот знает, что она у них в одно ухо влетала, а из другого вылетала. Лучше держаться за еду, которая у нас есть, но и ту у нас вырывают куда-то в ночь. И там она там распределяется так тонко, что уже не ухватишь суть неяркого из свинины и жаркого с гриля. Кто отнял их у нас? Госпожа Френцель застыла и стоит в воздухе: человеческая пыль! Бог оказал на неё воздействие и теперь бросает её в воздух, перед тем как снова всосать её, чтобы своим святым духом изготовить из неё новые персоны, поскольку старые израсходовались быстрее, чем он рассчитывал. Богу светят радости отцовства. Надо только присоединить шланг пылесоса с другой стороны прибора, тогда он сдует нас, дрянь такую, вместо того чтобы нас облизывать. Огни стали слабее, они вобрали в себя наш облик, и теперь им от этого тошно. И потом что они родили? Они принесли плоды по нашему образу и подобию, которые вызывают огонь со всех сторон на себя, нет, эти плоды не могут этого, ведь они были выращены в морозилке. Холодные и полураскисшие, они лежат на тарелках, прижавшись к ванильному мороженому. Окончательно и бесповоротно: люди улетучились! Но после них придут новые и изловят их.

Окраины предместий Карин Френцель становятся всё более странными, однако более стойкими, в целом она прямо-таки свод тела и души, то, что мы называем «наше право», за которое мы колотимся, и то, что мы называем левой, с которой мы врезаем в лицо другим, если они, по крайней мере, дождались этого. Божья мать, начальница всех матерей! Земная мать Френцель закрывает лицо руками, защищаясь от огненного столба в центре зала. Наши дорогие отдыхающие с нетерпением ожидают спектакле вот уже и билетёр стоит: сегодняшнее представление показывает, что собственная дочь может внушить матери панический ужас. Бедная, сбитая с толку мать Ф. визжит, как резьба, в которую врезается болт, не подходящий ей по размеру и грозящий разорвать всё её тело. Резкий ветер прыгает в окна, и время, застигнутое врасплох, тотчас останавливается и, дрожа, временит. Следите за нашими распоряжениями о сохранении спокойствия! Пожалуйста, не полыхайте здесь так, мамаша, тут столько сухого вещества, оно и так давно мечтает, чтобы его погасили холодными напитками. Одежда уже давно не трещит, как сухой валежник, поскольку отдыхающие замотались в синтетическое волокно или подпускают к себе только натуральную шерсть. После всех провинностей, которые человечество уже допустило в наших столь одарённых странах-близнецах, похожих друг на друга, как одна Карин на другую, оно не хочет больше прижимать к себе мантию судьи, чтобы невзначай не задеть ею что-нибудь, а люстры хотят преподносить в выгодном свете лишь совершенно невинное человечество! Хоть тела и не научились звенеть колоколами, но показать себя они могут, разве нет? В каком свете разместить эти дамские эластичные брюки: в красном, зелёном, жёлтом или ложном, решает только фигура, так же как и то, кого, побитого, снимут с пьедестала.

Кляня гущу народа, которую она, в конце концов, так и не проварила, входит молодая разносчица, теперь она чуть не накинула три порции еды каким-то людям на шею, как верёвку. В то же время наблюдается игра природы: снаружи непрерывно сверкают молнии. Сильная гроза. В такое-то время года! А может это и искусство. В любом случае кельнерша, повышенно чувствительная и всегда чующая, куда ни в коем случае не надо обращаться, если жареная печень вся вышла и не решается в такую темень возвращаться, вдруг осталась с пустыми руками и ничего не может понять. В обеденном зале расселись создания, которые не относятся к её участку, но и ни к какому другому тоже, в зале они тоже ни к селу ни к городу, у самой двери, где никто не хочет сидеть, потому что там дует. Случайные посетители, которые, кажется, не встретили своего случая, забежавшие покупатели, которые не убежали сразу, а настроились, по-видимому, остаться. Странные фигуры. Никогда прежде не виданные. Шаркают бесчисленные подошвы. Спросим девушку: нет-нет, не про новых гостей. Там, в глубине зала, лежит что-то, явно глубоко замороженное, ибо оно дымится, как затуманенные мозги. Там что-то валяется, вместе с тем являя собой воплощённый недостаток присутствия, но вам это понравится! Нет, она, кельнерша, ничего не знает: может, это принесли новые гости, но тогда они это снова заберут. Это загораживает тренажёрный зальчик, прямо рядом с сауной, где старики лезут из колеи в ожидании, когда же их крутой номер будет ещё раз вызван на сцену, потому что с первого раза они не услышали.

Итак, гости бросают свой корм, хоть и с колебанием, на произвол судьбы и устремляются за дверь, стремительный поток, который пытается загнать себя в бутылочное горлышко. Никто больше не выдерживает в обеденном зале, где эта старуха всё ещё держит себя за что-то значительное и наделала шуму за десятерых, которые пытаются перетянуть к себе за верёвку другую сторону. Сильный порыв ветра тоже с любопытством поднялся, он нагнал ещё больше туч, которые потом с удовольствием разбивает наголову. Вся вода падает оземь замертво. Тут же буря налетает на автомобиль, вот уже два дня как незаконно припаркованный на неудобном месте; он так долго не открывался, даже жандармерии, зато теперь, кажется, навеки раскрыт. Его плотно запотевшие окна начали оттаивать, хотя машина больше не содержит никакой тайны. И где же возникла эта температура, которая сейчас господствует, и почему она явилась именно к нам, чтобы нам досадить? Карамельно-сладкий запах остановился у стоячего озера, хлопает себя по карманам и потягивается. Кто же тебя там поставил? Лес! Несметное изумление достанется тебе даром, пока мы не покончили с той едой, которая нас ещё поглотит. Так написано в проспекте, или примерно так.

Всё чаще толчками завывает ветер, в плотные ватные порывы заворачивая небо, уносится прочь от всего, художник, у которого живые существа, которых он рисует, отняли за это жизнь. На ресепшен появляется всё больше людей с багажом, они оставляют свои чемоданы, на которых обозначены их дорогие незнакомые имена; до чего же мы здесь, внизу, маленькие и яркие, но нашего отпечатка может не остаться на воде, которая нам выпадает. Но мы гоним, как эта вода, стадами, у нас острые волчьи зубы — от всех этих сладких лимонадов, которые отняли у нас последний блеск эмали. Наружные двери со стуком распахиваются, тайная радость охватывает спешащих, которые в последний момент похватали со своих тарелок последнее и, уже на бегу, быстро заткнули им рты. Для возвращения домой с мероприятия они воспользуются автобусом, ибо полнота изобилия превратилась в изобилие полноты, что всё заметнее сказывается на их конечностях. Там, рядом с по-крестьянски вычурным столом некто, кто, возможно, познал необходимость становления (как познать бога, если у него нет даже народа, который занимался бы его искательством? Народ, это минувшее, которому его тело и его история больше не принадлежат, к сожалению, исчез, это вытекает у нас сквозь пальцы. Я, к сожалению, не знаю, где он теперь) и обладает чувством юмора, отложил то, что его, кажется, переросло. Я думаю, зрение мне изменяет: там лежат пакеты в человеческий рост! Развившиеся формы — развившиеся в кокон. Гигантские коконы, из которых, может быть, готовятся выскользнуть насекомые, поскольку там уже есть жизнь, которая ещё только будет рождена ползать. Сейчас она пока скрыта, чтобы мы ещё раз о ней позаботились. Кто произвёл эти формы, это неотшлифованное, неотёсанное бытие? Где у прочих людей сердце, там у нас пятки, но голосуем мы не ими, а голосом. С нашими двумя левыми руками мы тоже никогда ничего не могли сделать. Тем не менее: скорее прочь отсюда! Кто-то изрыгнул сюда эти комки размером с человека, отрыжка животного, которое ведь обещало вести себя пристойно. И что за упаковочный материал использовали для этих комбинаций? Эти личинки, сложенные поленницей у лестницы, увиты волокнами ткани. Будем надеяться, что этот продукт биологически разложимый, думаем мы, вытирая пластиковую клеёнку, чтобы лёгким мановением руки отсаживать сюда проснувшихся. Воды уже восстали против нас, они кусают нас за пятки, если мы их держим взаперти, и дикая вода подступила к порогу. На маленькой сельской речушке вдруг образовалась пена, приставшая к волнам. Химия. Сидите. Если дождь ещё продлится, всё это будет доставлено вам прямо на дом: волокна, перевитые, как мозги (головной мозг неподвижен, как Отец, спинной мозг подвижен и змеевиден, как Сын), достойные восхищения, как роскошный букет цветов, гены которых тщательно подравняли, всё-таки нам хотелось бы знать, из чего они состоят, чтобы мы могли справиться о противоядии по книге защиты окружающей среды. В любом случае мы не бросим его в реку и на ветер тоже не бросим. Давайте-ка просто его съедим. Авось это поможет нам лучше усвоить это обилие человеческого мяса. Давайте вскроем пакеты и заглянем, что там. Никто не осмеливается. Публика в зале появится сегодня в роли знаменитости в св. ящике и посмотрит на себя саму, ведь мы, зрители, на самом деле единственные, кто заслуживает укрытия за этим экраном. Едоки задерживаются на выходе, где скрытая камера их, кажется, снимает, иначе как бы они попали в телевизор, но всё равно показывают потом только их образцы, по которым они формируются в дюжины и в задушевных дружков сильных мира сего. Книга образцов сейчас опять будет раскрыта, чтобы посмотреть, предусмотрены ли в ней мы.