Во время одного из последних его нормальных разговоров с Касс за семейным кухонным столом она призналась ему, что еще девственница. Ей было всего восемнадцать. Потом она отправилась в армию, потом поссорилась с ним (заочно, когда узнала про деньги, взятые под залог дома), так что они еще ни разу не разговаривали как папа с дочкой о… мальчиках.

После боснийского инцидента были намеки в прессе: чем они там занимались на минном поле? Даже больше чем намеки. Чего стоил заголовок в одном таблоиде: ПОД ТОБОЙ ТОЖЕ КАЧНУЛАСЬ ЗЕМЛЯ, ДОРОГАЯ? Потом Касс стала работать у этого типа в Вашингтоне. Теперь он пропагандирует ее план, предусматривающий массовое самоубийство. Не может быть, чтобы она с ним не спала.

Он попытался отмахнуться от этой мысли, но почему-то разбирало любопытство.

Не может быть, чтобы…

У него, конечно, были возможности выяснить. Связи в Вашингтоне имелись. Черт возьми, весь город ими оплетен. Он ведь был Филином – крупным жертвователем в партийную казну. Большущим белоснежным Филином. Одну ночь они с Лизой провели в спальне Линкольна – выделывали там такое, что старику Эйбу и Мэри Тодд Линкольн даже не снилось. На инаугурационных торжествах они сидели всего на ряд позади президента Пичема и его жены. Они побывали в президентской ложе в Центре Кеннеди. И раз в месяц по своей особой телефонной линии или по своему особому мобильному номеру он слышал вожделенные слова: «Говорит оператор Белого дома. Меня попросили связаться с мистером Фрэнком Коуэном». И чуть погодя раздавался голос Бакки Трамбла, ближайшего советника президента Соединенных Штатов.

В последний раз Бакки позвонил, чтобы сказать: «Мы тут говорили про вас с президентом в Овальном сегодня утром». В Овальном! Фрэнк знал, что это вранье. У политической публики почти всегда вранье. Но вранье высокого уровня. И приятное для слуха. То, что Бакки сказал дальше, было особенно приятно: «Он намечает вас на важную посольскую должность. Я ничего вам не говорил, хорошо? Пусть он лучше сам сделает вам сюрприз».

Фрэнк и это пропустил через свой определитель вранья. «Важная» посольская должность – что это означает конкретно? Лондон? Париж? Токио? Вот важные места в его понимании. Москва? Тоска. И раз нет холодной войны, не видно особого смысла. Пытаться им впарить RIP – верный путь к разорению: средний мужчина там умирает в пятьдесят семь лет. Кто от алкоголизма, кто от рака легких, кто от пули. Много ли радости – четыре года играть роль кормилицы для череды американских нефтяных деятелей, претендующих на сытные места на Новой Земле?

Ирландия? Тоже никакого смысла. Интерес только в одном: оттуда приехал его прадед, после чего всю жизнь проработал на угольном складе в южном Бостоне. Может быть, в самой Ирландии не надо будет сидеть так уж подолгу. Но тогда тебе обеспечена враждебность ирландской прессы.

Он обсудил это с Лизой вечером после космического коитуса (она методично продвигалась сквозь третье издание «Радости секса» и дошла до положения, называемого la grande morte [61] ). Насчет посольских перспектив ее единственным замечанием было: «Надеюсь, мне не надо будет, типа, язык учить и всякое такое?»

В этом, подумал Фрэнк, состоит преимущество Лондона и Дублина. Потом представил себе объем бумажной работы. Стив Меткаф, его коллега Филин, был выдвинут президентом на должность посла в какой-то занюханной африканской стране и потратил 150 тысяч долларов на юристов, чтобы заполнить четырехсотстраничную финансовую декларацию («перечислите, пожалуйста, все Ваши сделки с акциями и ценными бумагами за последние 40 лет»), после чего его унизил один сенатор – любитель ярких эффектов. Сенатор спросил Стива, с кем граничит его африканская страна. М-м… видите ли, сенатор, наверняка в посольстве есть люди, которые, м-м, в курсе всех подобных, м-м, вопросов. Чуточку неловко, особенно если иметь в виду, что эта страна – остров. Стив потом так и не поправил свою репутацию до конца.

Фрэнк как раз переживал процесс внутреннего отказа от должности посла, когда позвонил его особый телефон.

– Говорит оператор Белого дома…

– Фрэнк? Это Бакки Трамбл!

В их голосах, когда они называют себя, всегда слышны фанфары: откровенное признание собственной значимости и безудержная радость из-за нее.

– Мы тут говорили про вас с президентом. Это он вообще-то попросил меня вам звякнуть…

Речь Ранди в сенате имела предсказуемый эффект: он попал на первые полосы крупнейших газет и в вечерние новости. «Таймс» обругала его в необычно резких личных выражениях («создается впечатление, что младший сенатор от Массачусетса лишился в слякотных полях Боснии не только ноги»).

С другой стороны, его пригласили в поздние вечерние телепрограммы, откуда, по опросам, более 80 % молодых людей Америки черпали все 100 % имеющихся у них сведений о политике. В том, чтобы стареющие, потакающие своим прихотям бэби-бумеры лишали себя жизни, вместо того чтобы тяжко обременять долгами собственных детей и страну, эти молодые телезрители не видели ничего крамольного.

Наоборот, идея казалась им «убойной». Особенно нравилось им то, что правительство должно отменить все налоги на наследство, так что папины с мамой денежки достанутся им целиком.

Касс ездила с Ранди в Нью-Йорк в программы Леттермана, Джона Стюарта и Колберта, в Лос-Анджелес в программу Джея Лино. От немолодых, более серьезных телеведущих Ранди мог ожидать нападок, но для этих он был подарком на миллион долларов, доказательством существования улыбчивого Бога, Бога-выдумщика. Они были от Ранди в восторге.

Леттерман спросил:

– Не вы ли тут главный самоубийца?

– Все может быть, – ответил Ранди. – Но если мне удастся уговорить большинство сенаторов покончить самоубийством со мной за компанию, стране станет намного легче жить.