– Значит, хочется, чтобы вторая реальность жила?

Заратустра на мгновение оторвался от плиты, взглянул на сына и сказал с хрипотцой в голосе:

– Хочется.

– А ты говоришь, Бога нет.

– Конечно, нет. Я же уже сказал, что Бог - это я. Бог-для-себя! Понимаешь. Все думают о Боге-для-всех, а я Бог-для-себя, - еще раз повторил отец.

– Ну и хорошо, - сказал Беляев.
– Так вот в моей квартире не хватает именно такого Бога, как ты...

– Не пройдет!
– оживленно сказал отец.
– Это я никогда не забуду и не разучусь повторять о своем эгоизме. Понимаешь, эгоизм и свобода - почти что одно и то же. Но свобода - абстракция, а эгоизм - конкретика. Посягать на мой эгоизм - это посягать на мою жизнь.

Беляев погасил окурок в пепельнице.

– Ты поможешь мне быстро превратить коммуналку в собственную квартиру!

– Никому не помогаю. Это свято.

– Зря. Я бы тебе помог.

– Чем?

– Не знаю, но помог бы... А в чем ты нуждаешься?

– Ни в чем.

– Это слова. Каждый человек в чем-то нуждается. Может быть, тебе цветной телевизор нужен.

– Избави Бог!

– Новый холодильник?

– Этот неплохо работает... Морозит двести грамм масла, триста колбасы и четвертинку к субботе...

– Чем бы тебя искусить?
– отчасти шутливо, отчасти серьезно спросил Беляев.
– Ведь есть что-нибудь такое, что тебя искусит и заставит принять правильное решение? А?

– Не знаю. Может быть, что-нибудь такое и есть, но я не знаю об этом. И это хорошо, что я не знаю о том, что мне в жизни хочется. Это как та же книга, которую бросался читать ради смысла...

– Слушай, пап! А что, если тебе снять загородный дом, чтобы ты там писал свои лагерные записки, а прописан был у меня?

– Нет, нет и нет!

– Не понимаю, почему?

– Потому, что кончается на "у"!
– крикнул отец. Теперь Беляев испытывал хотя и смутное, но вполне определенное отвращение к отцу, к его судорожной протирке всего, на что падал глаз, к его испитой физиономии и манере держаться. Он вдруг представил себе, как отец будет так же нервно бегать с тряпкой по кухне, как будет ночью бродить, а днем спать и злиться, когда дети своими голосами ему не будут давать это делать, и Беляеву стало не по себе. Хотя еще какая-то нить связывала его с отцом, но он чувствовал, что скоро эта нить оборвется. Слишком капризен был отец, чтобы с ним можно было жить в одной квартире, слишком не от мира сего, чтобы его подпускать к детям. И как только Беляеву могла прийти в голову мысль - просить отца об обмене с соседками! Глупая, невыполнимая идея.

– О чем задумался?
– спросил отец.

– Да так, - ответил Беляев.

– Люблю чистоту, - сказал отец, отжимая тряпку под краном.
– И с тобой беседую и чистоту навожу. Всегда нужно стараться делать что-то, когда с кем-нибудь разговариваешь. Лучше всего наводить чистоту, как я это делаю. Ты замечал, что когда говоришь с каким-нибудь человеком, у которого под рукой бумага и карандаш, то он во время этого разговора начинает что-нибудь машинально рисовать?

– Замечал.

– Так вот, я из практических соображений решил не переводить бумагу и карандаши, а наводить порядок на кухне. Нельзя запускать кухню. Она быстро зарастает грязью. Только что-нибудь приготовил, сразу же нужно брать тряпку и протирать. Это и успокаивает, и делает жизнь полнее!
– с иронией закончил отец.

Беляев продолжал думать о квартирном вопросе. Он понимал, что несколько в лоб пошел на этот вопрос, сразу ринулся на него, как только умерла соседка и ему удалось отхлопотать себе ее комнату. Теперь Беляев поставил вопрос иначе: что нужно сделать, чтобы оставшиеся соседки из четвертой комнаты не дергались и ждали часа, когда им нужно будет выписаться, чтобы Беляев с семейством занял их комнату и, таким образом, всю квартиру. Для этого нужно было переговорить с этими сестрами-соседками и условиться о взаимоприемлемом варианте. И он стал мечтать о том, как он завтра же встретится с каждой и пообещает хорошее вознаграждение. Все это было похоже на вдохновение уже потому, что тут же в голову пришли другие соображения. Например, через Скребнева выйти на исполком, чтобы этим сестрам дали площадь, а за Беляевым оставили эту. Но главная загвоздка была в Лизе, у нее недавно случился выкидыш, и беременеть месяцев пять она не собиралась.

Теперь Беляеву было досадно, что он пришел с этой проблемой к Заратустре, что он как бы раскрылся перед отцом в своих меркантильных интересах. Он по-прежнему хотел смотреть на отца несколько свысока, как преуспевающий молодой доцент, ученый, кандидат технических наук, член парткома института. И когда он вышел на улицу и увидел над переулком луну, то подумал о предложении отцу. как о дурной случайности, которых больше не должно с ним случаться.

Было холодно, и луна как бы подчеркивала своим светом этот холод. В самом лунном свете, без всякого мороза, есть что-то холодное, металлическое. И при этом есть еще что-то в этом свете магическое, завораживающее, как будто на тебя смотрит огромный, живой глаз существа, знающего о тебе все, даже то, что ты сам о себе не знаешь.

Глава XVIII

Несмотря на вчерашнюю оттепель, в пятницу утром снова пришлось подстраиваться под минусовую температуру, надевать зимнее пальто, а не темную куртку с капюшоном, меховую, на "молнии", которую купила ему в ЦУМе Лиза и которая едва прикрывала зад, почти как у Комарова, но эта куртка существенно отличалась от тощей комаровской медвежьей объемностью, так что Беляев в ней походил на полярника.

– Когда будешь?
– спросила Лиза, когда он уходил.

– Поздно, - сказал Беляев.
– На кафедре дел до черта!