– Утечь бы...
– мечтал он вслух.

– Самое бы время, - соглашался Тютчев, понимая, что они все самое главное поняли: Орда пребывала в большом походе, из которого нет возврата без кровавой рати, ибо ничто и никто не сможет уже остановить эту лавину, в которой вчетверо, впятеро больше войска, чем было у Бегича, даже если не считать наемных войск генуезцев, черкесов, ясов, кыпчаков, буртасов и прочих народностей, населявших бескрайние просторы Улуса Джучи. Утечь бы да сказать великому князю, что нет надежды на исход мирный, что все поднялись в ордынской степи от мала до велика. Сколько раз слышал Тютчев плач детей в ночи, рев верблюдов, ослов - звуки, пробивавшиеся сквозь ржанье и топот сотен тысяч коней и говорившие о том, что семьи двинулись за воинами, а это признак большой войны, предвестие кровавых ратей.

За ними пришли на рассвете четвертого дня. Глаз не завязывали, но Тютчеву позволили выбрать спутников, не более двух. Он назвал Квашню и Елизара Серебряника. Кашикам велел уйти и ждать за шатром. Посовещавшись, те вышли, скаля белые зубы. Тютчев со товарищи помолились, простились с оставшимися и вышля навстречу судьбе.

– Квашонка, ты прости меня, ежели что приключится...
– дрогнул голосом Тютчев, и Арефий Квашня не нашел сил на ответ.

Только Елизар напомнил:

– Ты, Захаре, не давай сердцу себя обороть, понеже удавить нас за язык твой татарва за благо почтет.

– Полно! Я Князеву волю творю, на том крест целовал и посему службу превыше главы своей держу! Направляйте стопы свои с молитвою... И дома на печи ги-нут люди!

Их вели по проходу между двух рядов нукеров, и тянулся тот проход на полверсты. Ближе к ярко-желтому шатру Мамая, горевшему вдали на восходе солнца, стояли рядовые кашики реже, и все чаще мелькали бляхи десятников и сотников, одетых в ратные доспехи. Еще ближе к шатру, у самой преисподней, где горели два огня в больших глиняных плошках, меж которыми надо было пройти, мелькнули крохотные алмазные полумесяцы на шее у темников, но эти начальники не остались на воле, а вошли в шатер.

Захарка прошел первым, отфыркнулся от воды, которой окропили его две женщины, стоявшие с копьями у огней. Следом за ним прошел Квашня и наконец Елизар с оковцем серебра и золота в руках. В шатре-ставке лежал окованный медью порог, видимо деревянный, на который никто не наступил, даже Квашня, уже терявший голову.

Мамай сидел на высоком троне. На ступенях престола спиной к нему сидели верные его соратники - те самые, что помогли ему подняться на этот трон, ныне они были задарены дорогим оружием, одеждой, у многих поблескивали алмазные полумесяцы темников и угла-нов. Тютчев встретился взглядом с Сарыхожой, на шее которого блестел малый полумесяц темника. Бывший ханов посол узнал в московском после того юного гридника, что задорился восемь лет назад в Москве, когда сам великий князь не пожелал впустить пьяиого ханского посла в терем и велел откачивать его водой у колодца. Недобрая улыбка блеснула на миг под узко бритыми усами и погасла, да Тютчеву было уже не до Сарыхожи...

Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещенный светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед чим, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже - два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочеными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...

От входа прошел к трояу Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его женами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал женам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темира-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зеленые башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковер остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.

– Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени!
– прошептал Квашня и первым повалился на ковер.

– Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата!
– начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.

Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:

– Как здоровье твое, великий царь Орды?

– Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен?
– воскликнул Сарыхожа и перевел свои слова для всех.

Еще не улегся гул одобрения, как Мамай вдруг дернулся на подушках, побагровел - так темно стало его желтое лицо - и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.

– Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.