– До великого князя дойду! Челом бити стану! Почто нельзя в пярядовой стать?

Голос князя Моложского:

– Тебя, Рязанец, пешая рать генуезская на копье воздымет!

– Ня страшуся! Мяня лось рогама бол! Пуститя сотни рязанские во пярядовой полк! О! Княже!
– Рязанец увидел багровое корзно Дмитрия и ринулся из тумана к его коню, косолапя и вразвалку.
– Челом бью, княже: вели отпустить рязанских воев во пярядозой полк! Сотни наши ня считаны самовольно шли!

– Торопит Рязанец судьбу; татарина зреть восхотел!
– заворчал князь Ярославский, выйдя из тумана и тут же кланяясь Дмитрию.

– Восхотел! Вельми тоскую по ем, по племю ага-рянскому, понеже давно не видывал: со прошлого году... как сынка они пред покровом порубили... Вели, княже великой, во пярядовой полк стати!

Знал бы Емельян Рязанец, что Дмитрий готов был в тот радостный миг расцеловать строптивого рязанца, но он лишь кивнул и ответил коротко:

– Велю!

С князьями они проехали краем дубравы,убедились, что прямого и быстрого прорыва у Мамая тут не получится, но если его конники возьмут чуть влево, то им хватит места, чтобы втиснуть перед полком левой руки, перед двадцатью тысячами воев, тысяч сорок - пятьдесят...

– Спасение наше, братие мое, в крепости нашей. Устоим - победу пожнем, отсунем ряды свои к Непрядве - смерть примем... Так и всем воям скажи! А еще чую, сюда ударит Мамай, на вас, а вы стойте, понеже к вам сдвинул я запасный полк, где Григорья Капустин с Митрием Ольгердовичем. Они-то нам сгинути не дадут...

Дмитрий хотел сказать, что немалая сила стоит за дубравою, но смолчал. Воезоды ведают про то, а упоминать про засадный полк не к месту, ведь если посчитать все силы да сравнить их с силами Мамая, то, как ни кинь, а на каждого русского треокаянный уготовил двух, а то и трех, поди, алкающих крови. Он поднял всю степь, загнал в седло всех кочевников от мала до велика, он сдвинул воедино все кочующие по бескрайней степи аилы, они резали колесами степь на сотнях верст и все сошлись тут, у Куликова поля. Семьи растянули свои арбы на пятнадцать верст широким потоком - это духовная опора воина-кочевника, придуманная еще зло-бесием Чингиз-хана...

– Княже... Како мнишь: отстоим Русь?
– негромко спросил Лев Морозов.

– То надобно вопрошаги у души своей... И помнить надобно: ныне здесь вершатся судьбы домов наших и потомков наших. Во-он там, на том берегу Дона-реки, в обозе русском, оставил я привезенных от Москвы куп-цов-сурожан. Они, те купцы, сию битву зреть станут и понесут по белу свету вести о ней. А вести те станем мы писати своею рукою, своею кровию... Пожалеем ли бренного тела своего для Руси?

– Истинно, княже!
– воскликнул Федор Молож-ский.
– Токмо краше те вести писати Мамаевой кровью!

"Добро бы страх избыли..." - подумал на это Дмитрий. Ему вдруг стало как никогда понятно, что в битве, которая вот-вот начнется, судьбу решит не только сила и, быть может, не столько сила, которой у Мамая более чем вдвое против русских, а крепость духа, возвеличенного святостью гнева, пределом терпенья людского, и чувствовал он, что не все силы души своей употребил, чтобы вознести и укрепить самую главную стену обороны - силу воинского духа.

Он глянул вдоль бесконечного, на много верст уходящего строя русских полков, увидел поднявшийся, оторванный от земли солнцем густой туман и решил, что еще успеет объехать свое воинство, уже построившееся, способное видеть великого князя.

– Бренок!

– У стремени, княже!

– Стремени и держись!
– Дмитрий подстегнул коня и вернулся к полку правой руки.

Вой увидели великого князя - заколыхались знамена, плотный лес копий и бесконечная россыпь лиц, пожилых, старых, молодомужих и совсем юных. В первом ряду он ясно различил приземистую фигуру Лагуты, а рядом с ним, чуть выше ростом и потоньше, но лицом в отца, - сын его, верно, старший...

– Возлюбленные отцы и братия моя! Не премог я влечения души своея и понудил себя вернуться и поклон творить вам, вставшим на поле сем за Русь святую, за храм пресвятой богородицы. В сей час узрят очи ваши кровопролитие великое и смерть скорую, но не за тем ли пришли мы, братие, едины от мала до велика, единого роду и племени, дабы умереть, если надо, в сей грозный и пресветлый час за все православное христианство? Нам ли убоятися всепагубного Мамая? Пусть же он, треокаянной, вострепещет при виде грозной силы нашей, коей испокон веку не сбирала Русь!

– Умрем, княже, за отчую землю, за обиды твои!
– грянуло воинство, и крики, крутой волной вставшие над полком правой руки, заставили заволноваться бесконечную цепь передних рядов, убегающую туда, где малой птицей поднялось темно-багровое великокняжеское знамя.

Они еще не добрались до большого полка, как со стороны ордынской заметили конника. Он правил прямо на багровое корзно Дмитрия.

– Никак Ржевской? Он и есть!
– признал Бренок. Вскоре Ржевской уже натягивал повод и кричал на ходу, еще тряслись за спиной его две стрелы, торчавшие в кольчуге, как два ощипанных крыла:

– Княже! Татарове грядут!

Ржевской мог уже и не кричать: вокруг Красного холма, все лучше и лучше видимого, по мере того как подымалось над Куликовым полем солнце и рассеивался туман, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тьма за тьмою выливалась, как из преисподней, косматая конница под сенью бесчисленных знамен и бунчуков. Ее накапливалось там все больше и больше, но вливалась оиа не беспорядочно, там был свой, особый, порядок, задуманный угланами, бакаулом и темниками. Вот уж появилась пешая рать - разношерстные толпы пленных, наемников, бедных кочевников. Многие тысячи. На Красном холме полыхнуло, опало и снова полыхнуло, утвердясь, что-то ярко-желтое.