– Какой те Итиль? Итиль! То - Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!

– Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещены, а реку перекрестить норовят!
– заметил Тютчев.

Отродясь хитростию поверстаны. У-у, дьяволы!

– Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырев, легонько толкнул

Кусакова ногой в зад:

– Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.

– Вылезай, Назар, едут!
– уже серьезно добавил Монастырев. Темно-красное знамя плыло над берегом - к перевозу подъезжал великий князь Московский.

18

Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство - страх. Вроде не ребенок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то

старые, кадорванные еще в юности гужи, видно памятны были те черные дни рабства с побоями, голодом, петлей на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные - сотня дружинников князя, обозники - тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где о"и и жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Мо-настырев с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе - от грязи подальше, - ловили сетями добротную речную рыбу, до которой татары небольшие охотники, а едят, как известно, лишь такую, что не меньше барана...

За десяток лет мало что изменилось в Сарае Берке. Поприбавилось мелких мечетей, богатых дворцов, да и сам город немного пораздался в степную сторону, а особенно - вдоль реки Ахтубы. Но по-прежнему в каждом посаде - в русском, персидском, черкесском, византийском, асском [Асы - осетины], кыпчакском и главном - татаро-монгольском, - в каждом из них пестрели, как и прежде, шумные базары. Каждое утро базарного дня из-за каменных стен купеческих домов выезжали телеги, выходили верблюды, ослы, лошади с товарами разных стран - от Китая до Египта. Хан всем здесь дал волю торговать, славить его великий улус, из которого увозили русский хлеб, мед, шкуры крупного зверя, дорогой мех, кожи, лен... А в бездонных сундуках ханских и его эмиров оставались серебро, золото и заморские товары. Оставались рабы, и рабы же уводились отсюда, купленные на базарах Сарая Берке.

В то утро Елизар направился в татарский квартал, вырядившись в старый русский кафтан, в добротные лапти, и, конечно, надел баранью шапку. Отзвонили православные колокола, отмолились в мечетях мусульмане, среди них и ханская знать, недавно принявшая мусульманство и внешне - только внешне!
– признавшая его, а на деле по-прежнему, где тайно, где явно, поклонялась войлочным болванам, боялась неба, почитала покровителей воды, земли, почитала шаманов - камов - более, чем мулл. Прошли и мастеровые рабы. Следом за ними - ремесленники. Они сбирались на тесных улочках небольшими толпами, горланили о делах, но, завидя своего выборного начальника, шейха, расходились по своим местам - к горнам плавильных печей, к гончарным кругам, в кожевенные вонючие сараи, на бойни, где ревел скот, а в воздухе города уже пахло дымом поварен и литейных печей. Еще час-другой - и потечет в лавки, на ковры торговцев, бронзовая, чугунная, железная посуда - котлы, чаши, тарелки, светильники, а в недавние годы ханы измыслили вилки высмотрели у византийских купцов, и им надо...

Елизар всюду, где мог, приостанавливался, слушал разговоры, но более всего - присматривался к мастерам. У серебряников или мастеров золотого дела ему не надо было учиться, а вот ремесленники иных дел, вроде изразцовщиков, занимали Елизара, только говорить с ними было тяжело: были они или рабы из разных концов белого света, или жившие на вольных хлебах и тоже собравшиеся отовсюду. Хорошо, когда попадались персы, армяне или итальянцы - с этими Елизар разминал язык, вспоминая слова и радуясь великой, почти волшебной силе человеческого знания, только дорого ему стоило это знанье... Вот вчера предавали земле юного кметя, сотоварища Тютчева и Квашни. Чуть всех не зарубили около города, когда возвращались те кмети с Монастыревым и Кусаковым с рыбой и сетями от Волги. Попалась им навстречу похоронная толпа татар. Богатого хоронили. Не ведали московские люди, что татары убивают каждого, кто встретится на пути покойника. Поверье есть у них: убитый служить станет господину на том свете... Нехристи! Хорошо, что русские все были при оружии, а так - беды великой не избыть бы... Ох, город, город! В степи хоронят по-древнему: ночью, когда со стороны никто не видит - ни зверь, ни человек, - выроют могилу, положат покойника вместе со ставкой, со всем его войлочным домишком, с добром, зареют, сровняют землю, а сверху прикроют снятым ранее дерном, как будто ничего тут и нет...

Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой - смотрите: русский человек идет! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней - гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!

В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц - ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест РОДЫ ИЗ фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела - страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Еще одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, - сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", - перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрестке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своем половецком наречии - не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона. За кыпчаком шли слуги, кесли на себе мешки, сундуки, тюки, а впереди, прямо перед мордой лошади, две женщины несли на головах тяжелые кувшины с вином. На женщин-то и засмотрелся перс, из-за них-то и кыпчак кричал. Когда наконец разъехались, кыпчак долго и громко ворчал:

– Страху нет! Законов нет! Хана - нет: Мюрид-хан - конец! Абдулла-хан - конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!

"Да, Абдуллы нет!" - подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад М.амай посадил на трон нового - Магомеда.

– ...не долго осталось ждать!
– ворчал кыпчак.
– Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира - стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберет!

Елизар шел позади и не только ушами - ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомленного в делах Орды.

– Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюет на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана [Калан - налог с земли], ни копчура! [Копчур - налог со стада]

Елизар, пока шел до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори - повезло! Вот отчего, догадался Елизар, - хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждет!