– Здравствуйте, пожалуйста!
– весело восклицал он.
– Спасибо от странничка! А то мы по району странствуем, дома уже который день не ночуем, а горяченьким, глядишь, да угостят! Как же тут пропадешь, коли вокруг люди добрые!

Я и тетя Нюра помогли ему забраться на лавку, он помыл руки в тазике, который подала бабка, и, в шутку перекрестившись, принялся за картошку. Но тут же хлопнул себя по голове.

– Ох, голова садовая!
– засмеялся инвалид.
– В гости пришел, а про гостинец забыл!

Он вытащил бутылку, тетя Нюра и бабка заахали, но стаканчики поставили.

Взрослые выпили. В избе снова стало тихо. Только жужжала где-то муха.

– А вы что ж, в бога верите?
– после долгого молчания спросил Васька.

Инвалид положил ложку, обтер губы, сказал шутливо:

– Эх, Вася, спроси-ка ты у солдат, кто верует? Кто и верил если, так теперь одного черта жалует.
– Он засмеялся.
– Эта война, пропади она пропадом, поядреней всякого чистилища будет.

Он снова разлил вино, стал серьезным.

– Выпьем, - сказал он, - выпьем давайте за упокой души Ивана Петровича и всех погибших солдат нашего района, хоть в упокой души я не верю. Давайте за память выпьем, чтоб она никогда не ушла.

Я подумал, сейчас Семен Андреевич будет походить на других инвалидов - станет пить, и зубы начнут стучать о стекло, а потом заплачет или заругается, - но инвалид обвел стол трезвыми глазами и закупорил бутылку.

– Будет, - сказал он.
– Пьяная голова - что пустой шар: не ровен час, и улететь может.

Он засмеялся своим словам, но его никто не поддержал. Все сидели напряженные и невеселые.

Налили чаю. Васька прихлебывал пустой чай и посматривал на инвалида, будто хотел еще что-то спросить.

– А страшно было тогда?
– проговорил он хрипло и кивнул головой на стол, а вернее, под стол, туда, где должны были у Семена Андреевича быть ноги.

Семен Андреевич хлебнул чаю и надолго замолк, словно взвешивая про себя, страшно или не страшно было тогда, когда оторвало ему ноги.

Наконец он поставил кружку на стол, отодвинул ее и посмотрел Ваське в глаза.

– Тогда, - он мотнул вниз, на свои ноги, - я ничего, почитай, не помнил. В медсанбате очнулся уже без ног. Отошел, гляжу - солнышко в щель пробивается, посмотрел на себя - вроде жив, здоров, руки на месте, голова, пощупал, на месте, ноги тоже, одеялом укрытые.
– Он вздохнул.
– Только чую, ноги мои ноют, лодыжки особенно. Ноют и ноют, ну, думаю, уж не ревматизм ли прихватил. Потом узнал, что ноги-то хоть и ноют, а их уж нет...

Васька словно окаменел.

– Испугался я потом, позже... Но это не страх, - подумав, проговорил Семен Андреевич.
– Страх был тогда, под Москвой, когда твой батька погиб.

Он взялся за столешницу так, что пальцы побелели.

– И страх и злоба, - сказал он негромко.
– Злоба, что гранат нету, и страх, что помрешь, ни одного немца не укокошив... Как уж вывернулся я тогда, и сам не знаю.
– Он снова пронзительно посмотрел на Ваську. Только уж потом... уж потом, Васька, будь спокоен, столько их накрошил...

Бабка, осторожно ступая по скрипучим половицам, принесла керосиновую лампу. Спичка скользнула о коробок, пламя осветило избу бронзовым светом.

Где-то на полатях затиликал, запел сверчок.

Семен Андреевич улыбнулся, повернул лицо к печке:

– Ишь поет! Живность!

* * *

Тетя Нюра пошла постелить Семену Андреевичу в сенцах, мы с Васькой выбрались из-за стола и устроились на лавочке под окнами. Васька был смурной, глубоко затягивался и часто кашлял хриплым - на всю улицу голосом.

– Вот хухры-мухры!
– проговорил он устало.
– Никогда не угадаешь, что с тобой будет. Хотел тебе одно мероприятие показать, а тут фургон этот.

– Какое мероприятие?
– спросил я.

– Да...
– нехотя ответил Васька.
– На вечерку хотел тебя сводить, да уж поздно, самый конец захватим.
– Он зевнул.
– А завтра вставать рано.

Я всполошился.

– Ва-ась!
– заныл я.
– Давай сходим, выспимся еще, успеем.

Васька усмехнулся, затоптал окурок, долго просить себя не заставил.