все бедненькие, каковы

край сизой тучи, ромб лазури

и крап ствола сквозь рябь листвы.

Но как я сяду в поезд дачный

в таком пальто, в таких очках

(и, в сущности, совсем прозрачный,

с романом Сирина в руках)?

4

Мне страшно. Ни столбом ростральным,

ни ступенями при луне,

ведущими к огням спиральным,

ко ртутной и тугой волне,

не заслоняется... при встрече

я, впрочем, все скажу тебе

о новом, о широкоплечем

провинциале и рабе.

Мне хочется домой. Довольно.

Качурин, можно мне домой?

В пампасы молодости вольной,

в техасы, найденные мной.

Я спрашиваю, не пора ли

вернуться к теме тетивы,

к чарующему чапаралю

из "Всадника без головы",

чтоб в Матагордовом Ущелье

заснуть на огненных камнях

с лицом, сухим от акварели,

с пером вороньим в волосах?

1947, Кембридж, Масс.

Neuralgia intercostalis

О, нет, то не ребра

– эта боль, этот ад

это русские струны

в старой лире болят.

(во время болезни)

Март-апрель 1950

Был день как день

Был день как день. Дремала память. Длилась

холодная и скучная весна.

Внезапно тень на дне зашевелилась

и поднялась с рыданием со дна.

О чем рыдать? Утешить не умею.

Но как затопала, как затряслась,

как горячо цепляется за шею,

в ужасном мраке на руки просясь.

1951, Итака

Неправильные ямбы

В последний раз лиясь листами

между воздушными перстами

и проходя перед грозой

от зелени уже настойчивой

до серебристости простой,

олива бедная, листва

искусства, плещет, и слова

лелеять бы уже не стоило,

если б не зоркие глаза

и одобрение бродяги,

если б не лилия в овраге,

если б не близкая гроза.

1953, Итака

Какое сделал я дурное дело

Какое сделал я дурное дело,

и я ли развратитель и злодей.

я, заставляющий мечтать мир целый

о бедной девочке моей.

О, знаю я, меня боятся люди,

и жгут таких, как я, за волшебство,

и, как от яда в полом изумруде,

мрут от искусства моего.

Но как забавно, что в конце абзаца,

корректору и веку вопреки,

тень русской ветки будет колебаться

на мраморе моей руки.

27 декабря 1959, Сан-Ремо

С серого севера

С серого севера

вот пришли эти снимки.

Жизнь успела на все

погасить недоимки.

Знакомое дерево

вырастает из дымки.

Вот на Лугу шоссе.

Дом с колоннами. Оредежь.

Отовсюду почти

мне к себе до сих пор еще

удалось бы пройти.

Так, бывало, купальщикам

на приморском песке

приносится мальчиком

кое-что в кулачке.

Все, от камушка этого

с каймой фиолетовой

до стеклышка матово

зеленоватого,

он приносит торжественно.

Вот это Батово.

Вот это Рожествено.

20 декабря 1967, Монтре

Стихотворения, не входившие в прижизненные сборники

Рыцарь

Я в замке. Ночь. Свод сумрачно-дубовый.

Вдоль смутных стен портретов смутный ряд.

Я не один: в углу - средневековый

суровый страж, составленный из лат.

Он в полутьме, как сон убийцы хмурый,

стоял с копьем в закованной руке.

Я расставлял огромные фигуры

при трех свечах на шахматной доске.

И вот огонь угрюмый отсвет кинул

на рыцаря - и видел, слышал я:

он медленно забрало отодвинул,

и звякнула стальная чешуя.

Он подошел тяжелою походкой,

стуча копьем и латами звеня;

сел предо мной и руку поднял четко,

и стал играть, не глядя на меня.

Взор опустив и трепетом объятый,

бессмысленно я пешки выдвигал.

Жемчужные и черные квадраты

крылатый ветр, дохнув, перемешал.