Последнею пожертвовал я пешкой,

шепнул: "сдаюсь", и победитель мой

с какою-то знакомою усмешкой,

привстав, ко мне нагнулся над доской...

Очнулся я. Недвижно рыцарь хмурый

стоит в углу с копьем своим в руке,

и на местах все тридцать две фигуры

передо мной на шахматной доске.

18. 3. 19.

Акрополь

Чей шаг за мной? Чей шелестит виссон?

Кто там поет пред мрамором богини?

Ты, мысль моя. В резней тени колонн

как бы звенят порывы дивных линий.

Я рад всему. Струясь в Эрехтейон,

мне льстит лазурь и моря блеск павлиний;

спускаюсь вниз, и вот запечатлен

в пыли веков мой след, от солнца синий.

Во мглу, во глубь хочу на миг сойти:

там, чудится, по Млечному Пути

былых времен, сквозь сумрак молчаливый

в певучем сне таинственно летишь...

О, как свежа, благоговейна тишь

в святилище, где дышит тень оливы!

1919, Англия

У камина

Ночь. И с тонким чешуйчатым шумом

зацветающие угольки

расправляют в камине угрюмом

огневые свои лепестки.

И гляжу я, виски зажимая,

в золотые глаза угольков,

я гляжу, изумленно внимая

голосам моих первых стихов.

Серафимом незримым согреты,

оживают слова, как цветы:

узнаю понемногу приметы

вдохновившей меня красоты;

воскрешаю я все, что, бывало,

хоть на миг умилило меня:

ствол сосны пламенеющий, алый

на закате июльского дня...

13 марта 1920

x x x

Когда, мечтательно склонившись у дверей,

ночь придает очарованье

печалям жизненным, я чувствую острей

свое ненужное призванье.

Ненужное тебе, рабыня губ моих,

и от тебя его я скрою,

и скрою от друзей, нечистых и пустых,

полузавистливых порою.

Деревья вешние в мерцающих венцах,

улыбка нищего, тень дыма,

тень думы - вижу все; в природе и в сердцах

мне ясно то, что вам незримо.

От счастья плачет ночь, и вся земля в цвету...

Благоговею, вспоминаю,

творю - и этот свет на вашу слепоту

я никогда не променяю!

Кембридж, 12. 5. 20.

x x x

В неволе я, в неволе я, в неволе!

На пыльном подоконнике моем

следы локтей. Передо мною дом

туманится. От несравненной боли

я изнемог... Над крышей, на спине

готического голого уродца,

как белый голубь, дремлет месяц... Мне

так грустно, мне так грустно... С кем бороться

– не знаю. Боже. И кому помочь

– не знаю тоже... Льется, льется ночь

(о, как ты, ласковая, одинока!);

два голоса несутся издалека;

туман луны стекает по стенам;

влюбленных двое обнялись в тумане...

Да, о таких рассказывают нам

шарманки выцветших воспоминаний

и шелестящие сердца старинных книг.

Влюбленные. В мой переулок узкий

они вошли. Мне кажется на миг,

что тихо говорят они по-русски.

Кембридж, 31. 5. 20.

Так будет

С собакою седой, которая когда-то,

смеясь по-своему, глядела мне в глаза,

ты выйдешь ввечеру, и месяц, как слеза,

прольется на цветы последние заката.

Над книжкой, в полутьме блеснувшей белизной,

склони ты голову, склони воспоминанья,

прими, пойми стихи, задуманные мной

на дальней пристани в ночь звездную изгнанья.

Ты будешь тосковать, угадывая, чья

лепечущая тень печалила поэта.

Ты вспомнишь свежие и сладостные лета,

золотоствольный лес и встречи у ручья.

И улыбнешься ты загадочно, и сядешь

на мшистую скамью в лесу на склоне дня,

и светлой веткою черемухи погладишь

собаку старую, забывшую меня.

Кембридж, 11. 6. 20.

Панихида

Сколько могил,

сколько могил,

ты - жестока, Россия!

Родина, родина, мы с упованьем,

сирые, верные, греем последним дыханьем