их родина - такая вот Россия,

какую носим мы в той глубине,

где смутный сон примет невыразимых,

Россия запахов, оттенков, звуков,

огромных облаков над сенокосом,

Россия обольстительных болот,

богатых дичью... Это все мы любим.

Его созданья, тысячи людей,

сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,

окрашивают даль воспоминаний,

как будто впрямь мы жили с ними рядом.

Среди толпы Каренину не раз

по черным завиткам мы узнавали;

мы с маленькой Щербацкой танцевали

заветную мазурку на балу...

Я чувствую, что рифмой расцветаю,

я предаюсь незримому крылу...

Я знаю, смерть лишь некая граница:

мне зрима смерть лишь в образе одном,

последняя дописана страница,

и свет погас над письменным столом.

Еще виденье, отблеском продлившись,

дрожит, и вдруг - немыслимый конец...

И он ушел, разборчивый творец,

на голоса прозрачные деливший

гул бытия, ему понятный гул...

Однажды он со станции случайной

в неведомую сторону свернул,

и дальше - ночь, безмолвие и тайна...

<1928>

Облака

Насмешлива, медлительна, легка

их мимика средь синего эфира.

Объятьям подражают облака.

Ленивая небесная сатира

на тщание географа, на лик

изменчивый начертанного мира;

грызет лазурь морская материк.

И - масками чудовищными - часто

проходят образы земных владык:

порою, в профиль мертвенно-лобастый

распухнет вдруг воздушная гора,

и тает вновь, как тает коренастый

макроцефал, которого вчера

лепили дети красными руками,

а нынче точит оттепель с утра.

И облака плывут за облаками.

25. 8. 29.

x x x

Вздохнуть поглубже и, до плеч

в крылья вдев расправленные руки,

с подоконника на воздух лечь

и лететь, наперекор науке,

с переменным трепетом стрижа;

вдоль сада пронестись, и метить прямо

в стену, и, перешагнув, над самой

землей скользнуть, и в синеву, дрожа,

взмыть...

Боюсь, не вынесу полета..

Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,

и в глазах пестро, и шум в ушах,

и блаженная в плечах ломота.

1929 г.

Воздушный остров

Средь пустоты, над полем дальним,

пласты закатных облаков

казались призраком зеркальным

океанических песков.

Как он блистает, берег гладкий,

необитаемый... Толчок,

дно поднимается под пяткой,

и выхожу я на песок.

Дрожа от свежести и счастья,

стою я, новый Робинзон,

на этой отмели блестящей,

пустой лазурью окружен.

И странно вспоминать минуту

недоумения, когда

нащупала мою каюту

и хищно хлынула вода;

когда она, вращаясь зыбко

в нетерпеливости слепой,

внесла футляр от чьей-то скрипки

и фляжку унесла с собой.

О том, как палуба трещала,

приняв смертельную волну,

о том, как музыка играла,

пока мы бурно шли ко дну,

пожалуй, будет и нетрудно

мне рассказать когда-нибудь...

Да что ж мечтать, какое судно

на остров мой направит путь.

Он слишком призрачен, воздушен.

О нем не знают ничего.

К нему создатель равнодушен.

Он меркнет, тает... нет его.

И я охвачен темнотою,

и, сладостно в ушах звеня

и вздрагивая под рукою,

проходят звезды сквозь меня.

1929 г.

x x x

Для странствия ночного мне не надо

ни кораблей, ни поездов.

Стоит луна над шашечницей сада.

Окно открыто. Я готов.

И прыгает с беззвучностью привычной,

как ночью кот через плетень,

на русский берег речки пограничной

моя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимо

ложусь на стены чередой,

и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,

напрасно метит часовой.

Лечу лугами, по лесу танцую

и кто поймет, что есть один,

один живой на всю страну большую,