Однако не этому удивлялся Поярков. Закончен многолетний труд. "Унион" летит далеко от Земли, чего ты так упорно добивался, к чему стремился. Но почему тебя не покидает странное ощущение будничного покоя, словно ничего не случилось? Может быть, это своеобразная реакция? Неизвестно...

– Нас просили записывать свои впечатления, - напомнил Вадиму Поярков. Начинай ты... Можешь на магнитофоне. У меня какой-то сумбур в голове.

От магнитофона Вадим отказался - не видно, что записано. Лучше уж по старинке, на бумаге.

Он выдвинул из подлокотника кресла металлический цилиндр, в котором был укреплен бумажный рулон, вытащил из гнезда предусмотрительно привязанный на шнурке карандаш и, глядя на белое поле бумаги в окошке этой своеобразной тетради, задумался. В самом деле, а что же писать?

– Ведь это бортовой журнал, - решил он, видимо по ассоциации с морской и воздушной практикой.
– Значит, надо отмечать курс, скорость, направление ветра... Впрочем, ветра здесь нет... Тогда что же? Мы вышли на орбиту... но я не заметил времени...

– И не надо. На Земле его заметили с астрономической точностью. Все, что ты перечислил, они знают лучше нас. И самочувствие твое им известно: пульс, дыхание... Ты напиши о своих впечатлениях. Вот что требуется.

Багрецов посмотрел на темный экран, где было полным-полно звезд - и маленьких и больших, по все они горели одинаково ярко и чем-то напоминали оперную декорацию.

Заметив растерянность Вадима, Поярков посоветовал:

– О звездах тоже нечего писать. Внизу они видны как на ладони. Сам понимаешь - электронные телескопы... Кажется, они все работают?
– Он посмотрел вверх, где фосфоресцировала схема расположения приборов в "Унионе", и, заметив светящиеся голубые треугольнички, удовлетворенно добавил: - Ну и задали мы работу астрономам!..

Снова Вадим посмотрел на Землю. Она побледнела, выцвела и стала похожа на огромную Луну. По ней бежит тень, - значит, на этом полушарии наступает ночь... И здесь, наверху, тоже ночь.

– И про Землю ничего не напишешь, - отмахнувшись от плавающего карандаша, сказал Багрецов.
– Ее там лучше видно.

Поярков гладил щеку пушистой теплой рукавицей, и ему казалось, что это ластится ручная белка, которая живет у него в доме. Давно с ней не играл.

– Нет, о Земле бы я написал, - проговорил он после недолгого молчания. Только слов не найти... Попробуй.

Невольно вспомнив, что когда-то писал стихи, Вадим представил себе, как это могло бы здесь выглядеть. Стихи из космоса? Ужасное кощунство! В минуты сильных потрясений не до рифм. Но какое же здесь потрясение? Все позади, и даже последний толчок, что выбросил тебя в просторы Вселенной, останется в памяти лишь болезненным ощущением. Одно самое невероятное и острейшее чувство, равного которому никогда не испытывал и никогда не испытает Вадим, - это жадная, мучительная до слез любовь к Земле и хозяину ее - человечеству.

Обуреваемый этими чувствами, Вадим заговорил:

– Я вот о чем подумал, Серафим Михайлович. Сколько по свету бродит эгоистов и пошляков, которые прямо заявляют, что не любят людей и землю, где они родились. У молодых это чаще всего дурацкая поза. Им все надоело, и они, видите ли, желают отправиться в космический рейс, на Марс, на Венеру, в галактику, к черту на рога. Как таких ребят вылечить? Посадить бы их сюда, в кабину, в камеры вместо Яшки и Тимошки. Пусть полетают хотя бы недельку, и тогда они будут целовать землю и всех людей.

– Всех - это зря, - чуть улыбнулся Поярков.
– Есть ведь настоящие человеконенавистники. Они не мальчишки, и у них это вовсе не поза. Они не говорят, а делают. Читал, наверное, о последних событиях?

Конечно, Вадим читал и пробовал даже рассказывать Римме о том, как колонизаторы расправлялись с патриотами. Римму это не волновало. Тогда Вадим очень огорчился, а сейчас...

– Я почему-то стал иначе относиться к людям, - признался он Пояркову. Враги, конечно, есть враги, но я говорю о наших ребятах... Вы помните, сколько было получено писем после запуска первых спутников и ракет. Писали студенты, старшие школьники. Все они готовы были лететь в космос. А зачем?

– Нет, здесь ты не прав, Вадим. Это было одно из проявлений патриотизма. Многие писали, что готовы отдать жизнь, если потребуется.

– Во имя науки? Но в данном случае это наивно. Какую пользу может принести науке ничего не понимающий в ней школьник или даже студент? Если бы Афанасий Гаврилович не сказал мне, что я нужен здесь как специалист по приборам, ни за что бы не полетел!

– А романтика?
– хитро усмехнулся Поярков.

– Но ведь ее надо понимать здраво. Кто же всерьез будет утверждать, что работать под землей шахтером гораздо приятнее, чем трактористом в поле? Или, скажем, нет лучше работы, чем под водой - водолазом. Все это неизбежность. Люди спускаются в шахты и на морское дно, чтобы там, наверху, хорошо жилось всем. Так же и здесь, в пустоте, самой отвратительной среде, противной человеческому духу, будут работать люди опять-таки для счастья на Земле.