– Поймите, золотко, что ваше любопытство неуместно. Мало ли какие у нас есть соображения. Ведь вам это безразлично. А к тому же...

– Продолжительный звонок междугородной станции прервал его на полуслове. Толь Толич приглушил музыку и нервно схватил телефонную трубку.

– Москва?
– Видимо, он с нетерпением ждал этого звонка.
– Нет? Откуда? Какая Хачапури? Хашпури? Опять не так? Ну, все равно... Кого вам надо? Начальника? Я начальник... Медоваров. Что? Разбился наш самолет? Есть жертвы?.. Только летчик? Насмерть? Комиссия вылетит из Москвы?.. Кого от нас? Ничего, посоветуемся. Пришлю прямо на место катастрофы... Сообщите координаты... Записываю... В двадцати километрах от станции... Долина реки... Причины? Причины?.. Загорелся? Столкновение... С чем? С чем? С орлом? Не может быть... Ничего, доищемся...

Положив трубку. Медоваров снял ермолку и вытер ею вспотевший затылок.

– Ну и штука!..

Потрясенные известием, молодые инженеры стояли молча, не шелохнувшись. "Видно, не легко сидеть на этом месте", - подумал Багрецов, и в сердце его шевельнулось что-то вроде сочувствия Медоварову.

– А может, он еще жив?
– непроизвольно вырвалось у Вадима.

– Кто жив? Что жив?
– словно очнувшись, встрепенулся Толь Толич.
– Вы еще здесь? Командировки я потом отмечу. А сейчас отправляйтесь в город, пока автобус не ушел. Здесь у нас общежития нет.

– Нам нужно договориться с товарищем Дерябиным, - возразил Бабкин.

– Потом, потом. Отправка "Униона" откладывается. Вы же слыхали? В крайнем случае обойдемся без ваших игрушек.

Тут уж хотел возразить Багрецов, но не успел. В комнату вбежал худощавый человек с усталым, болезненно-бледным лицом.

– Что же это творится, Анатолий Анатольевич? Я настаиваю на скорейшей отправке, а Борис Захарович все еще ждет какие-то приборы из Москвы.

– Здесь его приборы, - отмахнулся Медоваров.
– Да что толку-то?

– Здравствуйте, Серафим Михайлович, - с поклоном приветствовал его Бабкин, выступая из полумрака.
– Узнаете? Я когда-то с вами немного работал.

– Ну как же не узнать?
– и Серафим Михайлович радушно пожал ему руку. Тимофей Васильевич?

Бабкин застеснялся и даже покраснел. Сколько времени прошло, а ведь помнит по имени-отчеству!.. Конструктора Пояркова он встречал, когда вместе со своим начальником Дерябиным устанавливал в летающей лаборатории метеоприборы, а потом и телевизионную аппаратуру. (Димка в это время путешествовал по Волге догонял экспедицию, куда его никак не хотел брать Толь Толич.) Много воды утекло с тех пор, но память о хороших людях вроде Пояркова не исчезает.

– А это ваш знаменитый друг?
– спросил Поярков, взглядом указывая на Багрецова.
– Не его ли прозвали "инспектором справедливости"?

– Нет, - поспешил ответить Бабкин, - тот был совсем другой. А что касается приборов, то мы один привезли.

– Так что же вы здесь делаете?
– Поярков нервно закурил.
– Бегите к Борису Захаровичу, а то опоздаете.

– Не опоздают, - мрачно проговорил Медоваров, пришлепывая спадающую ермолку.
– Отправка откладывается.

– Как так? Набатников звонил: небывалая вспышка космических лучей. Здесь дорог каждый час, каждая минута!

– Ему минута дорога, а мне голова!
– раздраженно отпарировал Медоваров. Хотите, чтобы меня по башке стукнули? Разве я могу взять на себя ответственность после того, что случилось?
– и он рассказал о катастрофе.

Поярков побледнел еще больше.

– Погодите. Но кто же погиб?

Вынув из стола толстую бухгалтерскую книгу, Медоваров перелистал страницы.

– Ну да! Так я и знал. Охрименко отличился. Дисциплинка у него всегда хромала.

– Петро! Да ведь это же наш Петро!
– Поярков выронил папиросу и, обхватив голову руками, бессильно опустился в кресло.

Медоваров нетерпеливо постукивал толстым карандашом по столу, и Багрецову казалось, что Толь Толич думает лишь об одном: когда же кончатся неуместные здесь переживания. Ну друг у Пояркова погиб. Теперь уж ничего не сделаешь. А за дисциплинку спросят с живых, и прежде всего с начальства. Но не такой человек Медоваров, чтобы попасть под удар. Наверное, у него заготовлены все оправдания в документах и приказах.

Ошибался Вадим. И у Толь Толича сердце не каменное, в нем была и жалость к погибшему и другие простые человеческие чувства. Но жизненная цепкость, стремление оправдать себя - как бы не подумали, что начальник прошляпил, не сигнализировал, - видимо, подсказывали ему другие слова.

– А сколько раз я Охрименко предупреждал, - говорил Медоваров, каждое слово точно подчеркивая карандашом.
– Выговор за опоздание он получил? Получил. За неправильное хранение парашютного хозяйства взыскание было? Было. За появление на работе в небритом виде замечание сделано? Сделано.
– Он подвел итоговую черту.
– Вот и результат. Точка.