По мере того как они забирались все дальше в глушь и пастбища да древние аббатства сменились зарослями утесника и развалинами крепостных башен, глаза Фогарти все чаще останавливались на покачивавшемся вместе с катафалком венке - единственном ярком пятне в размытом сине-серо-зеленом ландшасрте. Он казался символом тайны, окутывавшей жизнь священника. Что, по сути, он знал о Девине? Только то, что подсказывал ему собственный опыт. Из них двоих он считал себя - за исключением тех минут, когда выступал в роли Франциска Ассизского, - более мирским: практичным, толстокожим, умеющим брать быка за рога, а Девина - человеком не от мира сего, страдающим от своей взыскательности и аскетизма, что нет-нет да прорывалось в его горьких шуточках. Теперь он цеплялся за мысль, что только отчаяние могло толкнуть Девина на связь с женщиной, и чем больше он сомневался в возможности такой связи, тем правдоподобнее она ему казалась. Всякий раз, когда новая мысль прорывалась в его сознание через препоны, воздвигнутые воображением, он подолгу вынашивал ее, обкатывал, возводил в ранг откровения.

– Господи, какую же страшную жизнь мы ведем!
– вырвалось у него наконец.
– Вот мы - те двое, кто, пожалуй, знал Девина лучше всех на свете. Но ведь и мы понятия не имеем, что означает этот маячащий перед нами предмет.

– И это, возможно, только хорошо для нашего душевного спокойствия, сказал Джексон.

– Бьюсь об заклад, Девину от всего этого мало было радости, - сказал Фогарти мрачно.

Странно, он не верил в существование этой жепщнны, приславшей венок, но все равно - ненавидел ее.

– Не знаю, не знаю, - сказал Джексон, с удивлением взглянув на него. Разве это не главное, чего мы хотим от жизни?

– Главное?
– переспросил Фогарти, недоумевая.

Он всегда считал Джексона ледышкой, а оказалось - все не так. Что-то же привлекало к нему Девина! Он чувствовал, что и Джексон, человек куда более тонкого склада, чем он сам - что есть, то есть!
– сейчас тоже словпо прощупывает его, и, очевидно, по той же самой причине: каждый искал в другом то, что привлекало к нему Девина и что, сдружив его с ним, могло бы сдружить их между собой. Каждый старался увидеть, как далеко они смогли бы прошагать вместе. Фогарти, как всегда, первым решился на признание.

– А я вот не мог бы сблизиться с женщиной, Джим, - сказал он очень серьезно.
– У меня даже и искушения такого не было - разве что один-единственный раз. Она была женой служителя в семинарии. Я с ума по ней сходил. Но когда увидел, чем был ее брак с этим малым, все как рукой сняло. Она люто его ненавидела, Джим. И я понял - меня она точно так же могла возненавидеть. Когда видишь - а уж мы-то видим, - что такое брак на самом деле, начинаешь понимать: нам повезло!

– Повезло?
– иронически повторил Джексон.

– А разве нет?

– Да, конечно. Семинарии набиты молодыми людьми, считающими, что им повезло. Они могут допиваться до белой горячки, но какое может быть сомнение - им сказочно повезло! Какая нелепость, милый мой! И почему вы думаете, что она бы вас возненавидела?

– Я вовсе так не думаю, - ответил Фогарти с мальчишеским смешком.
– Я, естественно, полагаю, что был бы ей превосходным мужем. Вот так Природа и подшучивает над нами.

– Ну, а почему бы вам и не быть ей превосходным мужем?
– спросил Джексон не без иронии.
– У вас для этого все есть, насколько могу судить. Хотя, признаться, в качестве превосходного отца я вас себе лучше представляю.

– Может быть, вы и правы, бог его знает, - согласился Фогарти, и лицо его снова помрачнело. ("Переменчиво, как ирландское небо", - отметил про себя, посмеиваясь, Джексон.) - Без женщины - еще туда-сюда, а вот детишки - это мука мученическая. У нее их было двое. Отец Фогги - так они меня звали. И моя мать была такая же, - продолжал он.
– Ничего не видела, кроме нас двоих. Только и думала о том, чтобы мы были лучше всех, а когда из этого ничего не получалось, горько плакала. Она говорила, в нас сказывается кровъ Фогарти. Все Фогарти были барышниками.
– Его красивое, ясное лицо потемнело от застарелого раскаяния и чувства вины.
– Так она и умерла с сознанием, что я - Чистокровный Фогарти.

– Если Фогарти сродни Мартинам, то ваша матушка скорее всего ошибалась,-" сказал Джексон полушутливо, йолурастроганно.

– Только после ее смерти я понял, чем она была Для меня, - сказал Фогарти задумчиво.
– Отец Хенесси сказал мне тогда, чтобы сам я не служил по ней заупокойную мессу. Но я считал - это последнее, что я могу для нее сделать, Он знал, что говорил. Я опозорился:

разрыдался, как ребенок, и он, заняв мое место, довел Службу до конца. Бог мой, до чего же быстро все проходит! И вот уже настает твой черед. С тех пор, когда Я служу заупокойную мессу, я служу ее, как по родной матери.

Джексон недоумевающе покачал головой.

– Вы чувствуете эти вещи глубже, чем я. Я - ледышка.

Фогарти поразило, что Джексон сказал о себе как раз то, что он всегда думал о нем и что теперь уже не мог о нем думать.

– До ее смерти у меня ветер гулял в голове, - признался он.
– Но когда ее не стало, я понял? нет у меня другой любви. Ни одну женщину я больше не полюблю.

– Какая нелепость, - сказал Джексон сердито.
– Любовь - всегда любовь, одно чувство, а не полдюжины равных чувств. Если бы мне можно было жениться, я выбрал бы девушку, которая обожает своего отца. В вас просто слишком много любви. А во мне недостаточно.