"Скоро ли у своих буду?
– думал он.
– Сколько ползти - сто, двести метров? Где они, свои? Гоношусь, а посмотреть и послушать не догадаюсь, вроде как соображение от радости потерял". В траншее, из которой он недавно выбрался, вдруг послышался громкий и возбужденный гортанный говор, автоматные очереди. Одна за другой взлетели в небо ракеты, из дальнего края заработал станковый пулемет, потом полетели в его сторону две гранаты, но разорвались с большим недолетом.

Иван лежал не шевелясь, понимая, что если он обнаружит себя, то живым не уйдет.

Снова взлетели в небо две ракеты, поднялась автоматная стрельба, но пули шли выше него, полетели в другую сторону еще три гранаты, после чего наступила относительная тишина, в которой треск взлетающей ракеты и автоматная очередь воспринимались уже как брехня деревенского кобеля, досматривающего десятый сон на рассвете.

Оглядев еще раз чужую сторону, Иван перевернулся на живот и стал изучать, что ждет его впереди. От охватившего его нетерпения время потекло медленнее, стрелки на часах вроде остановились. Скоро ему уже стало казаться, что лежит он так целую вечность. Небо начало темнеть от наплывающих с юго-запада облаков, и сверху повеяло сыростью. Впереди было, как и раньше, темно и тихо. Лишь позади иногда с треском лопалась взлетевшая в небо ракета да изредка раздавалась автоматная или пулеметная очередь. Сохатый осторожно пополз.

Наконец он почувствовал дым: наносило слева, к запаху горящего дерева примешивался аромат пищи. Какой, он не мог понять, но нутром своим определил, что пища не немецкая, своя, знакомая ему давно.

"Где-то рядом горячее едят... Разговора не слышно; значит, в землянке или блиндаже, вырытом еще немцами. Своих-то за один-два дня не нароешь... Что же делать? Крикнешь - пристрелить может какой-нибудь полусонный солдат с перепугу... Поползу на дым и буду лежать. Ждать надо смену часовых или другой какой случай, чтобы не один человек был. Лучше всего разговор услышать, тогда наверняка и без ошибки.
– Иван посмотрел на часы.
– Можно и подождать".

Промерзающее тело начинало знобить. Сверху накрапывало: ледяные иголки попадали временами в лицо, отчего делалось еще холоднее. Хотелось размять одеревеневшие руки и ноги:

"Буду терпеть... Одна ошибка, равная преступлению, уже сделана. За нее заплатили жизнью и самолетом. Вторую делать не буду... Как Терпилов доложил? Если понял, что рвались его собственные бомбы, а не понять этого было нельзя, то обязательно сказал, как было: парень он честный... Кто только из экипажа виноват: летчик или технический состав? Неужели Сере-га не уточнил вариант взрывателей? Если он прав, то судить оружейников трибуналом могут. Приговор известен заранее - штрафную, искупить вину кровью. Об искуплении же чаще узнаешь по похоронке. Значит, еще прибавится одна или две жертвы, и без этого не обойтись. Уж лучше бы промолчал, что ли... Петра и самолет судом не воскресить. Не специально же подстроили. Оружейники даже не знали, кто ведущий, а кто ведомый. Думали, как всегда: я впереди, а Серега рядом".

Иван стал думать о командире полка, о заместителе по политчасти, о сложностях принятия решения. Если Сережка доложил о бомбах, то честный только один ход. У хитрости же вариантов много: чтобы не позорить полк, не выносить на всеобщее обсуждение ЧП да и свою командирскую репутацию не портить. "Проще и естественней: погиб экипаж от огня противника. Печальный факт, но вполне закономерен - на войне убивают и опытных..."

Невдалеке чуть заметно моргнул свет, мелькнуло что-то более темное, чем ночь. Потом послышались шаги, разговор:

– Степан, ты еще не замерз?

– Терпимо. Только видно стало хуже: облака пришли и просом ледяным из них сыплет, шуршит наледь непрерывно, как будто человек крадется.

– И человек может быть. Он теперь зверь зверем. Прячется, а потом враз удавку на шею накинут и утянут к себе. Еще одного пришлю, по двое стоять будете. "Свои", - радостно подумал Иван.

– Эй, наблюдатель, - подал он голос.
– Кто там в окопе за немцем смотрит? Отзовись. Русский я, летчик...

Прислушался. Тихо. Никто не отозвался.

– Вы что, язык проглотили? Отзовитесь. Боюсь я подниматься, а то еще застрелите.

– Не застрелим. Где ты? Подними руку... Ага, видим. Ползи вперед. Тут чисто.

Пополз... Свалился в окоп. Не: успел встать, как услышал:

– Давай поднимайся, ползун.

Сохатый встал, привалился спиной к стенке траншеи. Оглянулся. Подошли с разных сторон сразу по два человека в ватниках и таких же штанах, на ногах валенки, оружие на изготовку. Пахнуло знакомым - костром и дымом, махоркой и черным хлебом.

– Здравствуй, пехота! Что вы, как сычи, на меня смотрите? Человек с вами здоровается, а вы в молчанку играете.

– Здорово, коли серьезно. А теперь давай твое оружие и пойдем к батальонному начальству во вторую траншею. Там уж будем разбираться.

– Готов хоть сразу в третью.
– Иван отдал автомат, два пистолета свой и Петра, нагнувшись, вытащил из-за голенищ унтов два финских ножа.

– Все, больше нет ничего.

– Документы?

– Какие могут быть у меня документы? Вы же в разведку с документами не ходите?