– Вот как, а!
– отвечал ему на это полковник.
– Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой!
– продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.

Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.

– А, каков шельмец, а!
– говорил он, пришедши в комнату к Афимье.

– Ну, батюшка, известно!
– сказала ему что-то такое та.

Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.

Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.

– Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно чтобы барину повредить!

– Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом.

– Не бывает у вас - у мошенников!
– продолжал на него кричать полковник.

– За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел.

– А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты!
– возразил ему на это полковник.

– А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел.

– Что это такое, что он говорит?
– спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.

Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.

Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.

– Батюшка!
– начал он слегка дрожащим голосом.
– У нас очень дурно едят люди.

– Чем же дурно?
– спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.

– Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.

– Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.

– Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.

– И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.

– Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с!
– прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу.
– Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!

– Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.

– Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня!
– убеждал его Павел.

– А я хочу - на свои!
– прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить.
– Кирьян! крикнул он.

Кирьян пришел.

– Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.

– Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.

– Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.

– Зачем же мужикам-то задельным?
– спросил даже Кирьян с удивлением.

– А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.

– И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, прибавил полковник.

– Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.

Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.