Досадуя и ожесточаясь на самого себя, он иногда с трудом удерживал желание рассказать обо всем жене. Она и сама чутко уловила, что его что-то беспокоит, тревожит; спросила - он отделался ничего не значащими словами. Допытываться Маша не стала - то ли просто занята была не меньше, чем он, то ли, скорее всего, по врожденной деликатности своей. Тарас Константинович и позже нет-нет да и ловил на себе ее пытливые, украдкой, взгляды, досадовал снова, понимая, что даже среди очень близких людей что-то лучше оставлять недоговоренным.

Это же самое смешанное чувство внутреннего разлада, растерянности и двойной вины, перед женой и Клавдией, и заставило его в конце концов поехать на пасеку опять.

Сильными мужскими движениями - разрумянившаяся, в красном платке и ватнике - Клавдия орудовала в заснеженном дворе метлой, шутливо замахивалась на сынишку и дочку, с визгом отскакивающих от нее. Должно быть догадавшись, зачем он приехал - по его нерешительному виду, виноватым глазам, она загнала ребятишек домой, медленно, закрыв за ними дверь, спустилась с крыльца.

– Вот какое дело, Клавдия, - трудно и не так начал Тарас Константинович. Клавдия перебила его.

– Чего ты казнишься, Тарас Константинович? Не было ничего. Уразумел? ничего, говорю, не было.

Она смеялась - искренне, просто, ошеломляюще, - смеялись ее губы, глаза, и только в беспокойной глубине их дрожали, то исчезая, то появляясь снова, влажные крохотные звездочки.

– И говорить тебе ничего не надо - все и так видать. Худо тебе тогда было, не по себе.

Он стоял перед ней, неловко переминаясь, растеряв все слова, которые он должен был сказать ей, а их вместо него сказала ему она; слушал, полный уважения и благодарности, как говорит она, облизывая языком полные губы, и, одновременно стыдясь того, что думает, испытывал тайную мужскую гордость, что он был с ней, хотя и понимал, что, не пожелай этого она сама, он не узнал бы ее. И все никак не мог спросить - не собравшись еще с мыслями, только смутно, в себе, ощущая этот вопрос: а как же, мол, ты сама?..

– Про меня, небось, думаешь?
– спросила Клавдия, щеки ее полыхнули еще ярче.
– В жмурки играть не стану - скажу, двое нас тут с тобой. Нашло тогда на меня - бывает это у баб. Так и мой хмель как рукой сняло. А со своим рыжиком - уж сама посчитаюсь. Мой грех - мой и ответ. Да если тебе как на духу сказать, грех-то мой перед ним - с мизинец вот!

В отчаянной своей откровенности - одновременно чуть ли не хвастая, что муж у нее такой ухарь, и не скрывая женской уязвленной гордости, - она призналась:

– Иной раз, веришь, - и сейчас еще иду по деревне, увижу парнишечку какого огнистого - сердце так и захолонет: не моего ли, думаю, обсевок-то?

Оглянувшись, не выглядывают ли из дверей детишки, Клавдия притянула к себе Тараса Константиновича, поцеловала в лоб и тут же оттолкнула.

– Прощай, неумеха, - сладко и горько сказала она.
– Трудно тебе: не умеешь ты для себя жить.

Возвращаясь в совхоз, Тарас Константинович снова понял, насколько же тоньше, щедрее и умнее мужчин бывают женщины. Теперь он, как и прежде, мог работать и жить не оглядываясь.

О молодой пасечнице директор совхоза вспомнил весной, когда узнал, что она на свои сбережения купила на рынке сахар и тем спасла пасеку. А спустя четыре года бравый рыжебородый старшина До донов вошел к нему в кабинет, печатая шаг и сияя всеми своими тремя орденами Славы. Тарас Константинович поздравил солдата с победой и с возвращением к мирному труду и тогда же, впервые оробев перед своим же работником, отвел глаза в сторону.

Тарас Константинович захмелел - стопка оказалась не по нему - и время от времени, когда мысли снова возвращались к исходной точке, ошеломленно качал головой. Все еще не верилось, хотя тайные слова были произнесены и сказавшие их люди сидели рядом, его же потчуя.

– Ты давай яишню ешь, - наставительно советовал Додонов.
– Помидор что - вода и вода. А после этого дела закупорить надо.

– Сала, Тарас Константинович, сала, - вторила ему маково раскрасневшаяся хозяйка, и оба они, переглядываясь, смотрели на ошалелого директора, как на провипившегося и уже прощенного ребенка.

Соглашаясь, Тарас Константинович кивал, поддакивал и снова тянулся к малосольным помидорам, острая мякоть которых, хотя и ненадолго, возвращала ясность. Где Петр, где Петр?.. Надо было бы найти удобную тему, но ничего придумать он не мог.

– А дети-то где?
– наконец вспомнилось ему.

– Ну хватил!
– захохотал Додонов, снова переглянувшись с супругой.
– У детей-то - давно свои дети. Нешто забыл, сколько прошло?

– Я давно уж бабушка, - с гордостью сказала хозяйка и вздохнула.

– Ах, да, - сконфуженно пробормотал директор, снова ухватившись за спасительные помидоры.

Под окном, наконец, зашумела машина, - испытывая облегчение и трезвея, Тарас Константинович поднялся, поднялись, прощаясь, и хозяева.