Отворилась дверь. Вошел Кочегар в бархатном пиджаке табачного цвета, с портфелем в руках.

– Во-первых, - сказал Кочегар, - ты оставил свой портфель. Прибирай за вами. Потом ищи вас по всему городу.

– А чего вы в таком пиджаке? Как артист, - сказал Петров. Называть Кочегара в такой ситуации на "ты" показалось ему невозможным.

– У меня выходной.

– Прекрасно. Сейчас мы устроим праздник цветения сонгойи. В Кении на горе Элгон зацвела сонгойя.

– Я тороплюсь.

– Нет-нет. Я вам устрою прием по первому разряду.
– Петров бросился в комнату, к бару.
– Вот, - сказал он.
– Ереванского разлива "Двин". И рыбка есть, осетринка, балычок. Дочка выделила. У нее, понимаете, муж...

Кочегар сел на табурет спиной к стене, заложил тяжелые руки за голову и вдруг сказал как бы с усмешкой:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит...

– Блестит, - подтвердил Петров, пытаясь сорвать с бутылки анодированный колпачок.

Кочегар смотрел на Петрова своими маленькими пристальными глазами, и Петрову казалось, что еще одна пара глаз, больших и грустных, смотрит на него сверху.

– Слушай, Петров, откуда Лермонтов взял эту строчку: "Спит земля в тумане голубом"?

– Как шар земной или как пахотное раздолье?

– Как шар земной. Планета спит в голубом тумане.

– Прозрел, - сказал Петров.
– Гений. Давай, Кочегар, выпьем армянского. Содвинем разом по маленькой. Открути, пожалуйста. У меня, наверно, рука потная с непривычки.

– Нет-нет. Я тороплюсь. И вообще я пью только у себя в отсеке. Здесь мне некогда. Мне пора.
– Кочегар подошел к двери и стал перед ней, любуясь Железной рукой.

– Петров, - сказал он печально.
– Еще не поздно вернуться на старые рельсы. Там, конечно, свои неудобства и жертвы, но и комфорт. И харчи вкусные.

Петров изготовился было промямлить что-то неопределенное, вроде "тише едешь - дальше будешь", но голодный и независимый мальчик внутри него сказал звонко:

– Никогда! Лучше погибнуть.

– Ого!
– Кочегар открыл двери, пыхтя от каких-то тяжелых раздумий, и вышел.

Петров бросился за ним с бутылкой в руке. Дверь за ними захлопнулась, чмокнув.

– Ну хоть по рюмочке. По одной. За знакомство. Когда ты вошел, мне стало легче. Как будто меня простили. Знаешь, так бывало в детстве. В детстве прощение много значит. Извини, ты на самом деле поэт?

– Ни в жизнь, - сказал Кочегар.
– Я ближе к прозе. К натуральным жанрам и естественным наукам. Петров, ты захватил ключи?

– Здесь.
– Петров похлопал себя по карману.
– Я привязан к ключам. Я могу потерять их только с брюками.

Они шли по улице. Мимо сквера. Лето наступило холодное - сирень распустилась и застыла.

Петров забегал вперед и, потрясая бутылкой, все предлагал выпить.

Зашли в парадную жилого дома, просунувшего свой узкий лик между двумя особняками, преисполненными чванства.

Дворничиха с красными, словно ошпаренными коленями мыла лестницу. Она лила им навстречу горячую воду из шланга.

– Здесь пахнет прачечной, - сказал Петров.

Кочегар глянул ему прямо в глаза.

– Может, все же вернешься? Простирнешь свою совесть и сдашься?

Петров проглотил слюну.

– Петров, влачась по этой дороге, ты превратишь свою душу в бинты. А она у тебя, как я слышу, чирикает...

– Ладно, - сказал Петров.
– Пошли, чего зря болтать.

Они шли вверх по лестнице. А дворничиха все лила и лила воду. Казалось, идет дождь. Кочегар позвонил в дверь с номером "22". Шляпки гвоздей на обивке располагались в виде волка и зайца. Подбоченясь, волк держал зайца за уши на весу.

Кочегар звонил, звонил, но никто не подходил к двери. Лилась вода. У Петрова возникло ощущение тревоги и безнадежности.

– Наверное, никого нет, - сказал Петров.
– Напрасно мы ушли от меня. Выпили бы. Поговорили.

Кочегар достал из кармана ключи. И сразу же один подошел. Из квартиры пахнуло горелым. На плите обугливалась яичница.

В кухне у стола, привалясь плечом к стене, сидела молодая женщина в кофте из мягкого материала, белого и очень тонкого, в мелкий розовый горошек.