– Мне лавины не опасны, – откликнулся Чарльз, ловя мелькнувшую и ускользнувшую мысль, – я, в отличие от тебя, езжу молча.

– А я не гуляю по горам, – отпарировал Марсель. Жаль, что он остается. Даже странно, как быстро они стали друзьями. Братьев Рокслеев он знал с рождения, ну и что? Дружбы нет, остался долг даже не чести, а чего-то другого, начавшегося с желания схватить господина Килеана-ур-Ломбаха, приволочь на площадь Блаженного Хьюберта и убить на глазах уцелевших ювелиров. Не вышло, бывший комендант отправился в Закат без помощи теньента Давенпорта, но он его все-таки пристрелил. Вместе с маршалом Рокслеем – дядей Джеймса и Дэвида, другом отца, покровителем, почти родичем...

– Не понимаю, – сам для себя неожиданно пробормотал Чарльз, – зачем...

– А может, тебе и не дано? – предположил Марсель. – Вот и не понимаешь.

– Не понимаю, что нашло на Рокслеев. Другие – кошки с ними, но они?

– Рокслеи недалеко ушли от Окделлов, – махнул рукой Валме. – Чего Эгмонту не хватало? Герцог, генерал, а от свиньи на гербе никуда не денешься, даже если она кабан.

– Эгмонт был честным человеком, – начал Чарльз и вновь оказался в проклятой столовой рядом с пойманным врасплох королем. – Какое это имеет значение теперь?

– Беды сегодняшние прорастают из старых зерен, – подал голос Бонифаций, – а обиженные Создателем склонны обижаться на одаренных Им. Твердят обиженные о смирении, но видят в мечтах своих лишь унижение одаренных и себя в одеждах чужих, но свинья под седлом отвратна, а кровный конь и в хлеву стати не утратит.

Обиженные? Были ли Рокслеи обижены Фердинандом? Нет! А Создателем? Маршал Генри-старший с почетом ушел в отставку, едва не загубив кампанию 387 года. Генри-младший после конфуза дядюшки был оставлен в Олларии. Фердинанд решил, что бездарным, но верным военным место в столице, – как же над этим смеялись! Генри Рокслей тоже смеялся, когда приезжал погостить в Давенпорт. Неужели он ненавидел уже тогда? Но к Эгмонту он не примкнул.

В одном Чарльз не сомневался – с отцом маршал Генри ничего не обсуждал.

– Сударь, – прикрикнул Марсель, – вы опять уснули на самом интересном месте. Просыпайтесь, сейчас будем прощаться.

Две дюжины адуанов, двадцать шесть сменных коней. Неплохой эскорт, тем более ехать лишь до Цикотеры. Дальше придется плыть. Пробираться осенью через Ренкваху и внутренний Надор – дело гиблое, а Рассанна донесет, не заметит.

Бонифаций остановил коня и вытащил флягу.

– Благословим же плавающих и путешествующих, – возвестил Его Преосвященство, от души прикладываясь к источнику благодати, – ибо доброе дело требует благолепия и сил душевных. Пей, виконт!

Марсель с готовностью принял благословение и едва не выронил из рук: на черненом серебре раскинул крылья знакомый ворон. Епископ заметил и усмехнулся:

– Дар сей от мужа благочестивого, голову свою за други своя и за землю свою не щадящего. Так выпьем же за него, где б его кошки ни носили!

– Попадись он мне, – брякнул Валме, заглатывая обжигающую настойку: на вино епископ не разменивался. – Додумался: от собственных офицеров сбегать.

– Нехорошо это, – подтвердил епископ, – лишь дурная овца бросает агнцев в лесу средь волков рыкающих, ну да вы, чай, не агнцы! Сами кого хочешь заедите.

– Теньент Давенпорт, за тебя пьем, ибо нет за тобой грехов непростимых, а помыслы твои чисты и богоугодны. Отпускаю тебе грехи твои, воюй с миром.

– Воюй с миром, брат мой, – пробормотал и Марсель, от восторга поперхнувшись касерой. – Да пребудут с тобой... Леворукий, удачи тебе! И не теряйся!

– Это ты не теряйся, – Давенпорт припал к фляге с вороном, словно к святому причастию. – Спасибо, Ваше Высокопреосвященство. Марсель, я рад, что тебя встретил. Еще увидимся.

– Разумеется, – только б выжил, и пусть его Морены и Рокслеи живыми ходят. Ни одна погань не стоит жизни, ни единая! – Куда ж мы друг от друга денемся? Мы же теперь богоугодные. Правда, Ваше Преосвященство?

– Воистину, – кивнул Бонифаций, убирая флягу. – Токмо вы на Создателя уповайте, а пистолеты в промасленную кожу заворачивайте. Сыро нонче, а ольстры сии от наших дождей не дюже берегут.

Любовь слепа, и лучшим доказательством тому был Наль. Кузен из кожи вон лез, чтоб оправдать Айрис, хотя какие могут быть оправдания! Свихнувшаяся от любви к убийце дура опозорила не только брата, но и отца, и герб, а Наль мямлил об испытаниях и болезнях. Он просто не желал видеть очевидного, и Дику стало грустно, что его никчемная сестрица так заморочила голову в общем-то неплохому, хоть и нелепому человеку. Ричард знал, что такое любовь, и очень уважал Эйвона, потому и терпел, сколько мог, но у каждого терпения имеется предел. Кузен опять завел волынку о том, что Айрис видела в жизни мало хорошего, и Дик не выдержал.