– Бла-го-да-рит!
– Так-де велено сказать.

– И боле ничего не добавлено?

– Не добавлено.

"Не добавлено?!"

В томительном ожидании прошел еще день и ночь без сна, в тяжких думах, что же еще могло случиться, что он уже неделю не видится с ней, ведь правда же не может жить без нее, как, конечно, и она без него. Сам же много раз повторял, что постоянно благодарит и будет вечно благодарить Бога, что он послал ему именно ее. Даже осенью повторял, перед отъездом... Но и без его ведома не могли запереть переходы - и не пускать людей, допрашивать... Кто же заставил? И зачем? Зачем?.. Зачем?..

И почему не спросила, когда подействует рубаха?..

Да и зачем ему одевать ее сразу? Если бы пришел - другое дело, она бы подсунула, а сам может вообще никогда не одеть... Не подумала... Не подумала...

Мысли рвались, путались одна тяжелее и темнее другой, без конца выплывали одни и те же. Голова гудела и кружилась. Не помогла даже утренняя молитва: шептала-шептала да и смолкла - опять погрузилась в свое.

Но вскоре доложили, что пришел Вассиан, она сильно обрадовалась, в голове и душе появился свет, а вместе с ним и надежда.

Глаза Вассиана удивленно округлились, он перекрестил ее, притронулся к руке:

– Что с тобой? Захворала?

– Нет.

– Как нет? Осунулась! Посерела! Глаза ввалились!..

– Да нет. Другое.

– Что?!

Рассказала, что произошло со дня возвращения Василия и как она не понимает, почему и для чего он вдруг стал избегать ее. зачем закрыл переходы? почему не пускают ее людей на его половину? зачем за ней следят? Она думает, что с ним случилось что-то страшное: или заболел чем и это скрывает, или, и того хуже, околдовали, опоили чем в поездке и он теперь не в своем уме. Рассказала даже, как приходил ночью и был вполне здоров, и она полагает, что это на него нашло просветление, а потом опять затмился.

– Потому что твердо обещался быть и не был, а после и двери позакрывали и все остальное.

– Что ж ты меня сразу-то не позвала?

– Ты ж занят, не хотела беспокоить. Думала, обойдется.

– И я недели две не был. Прости! Как не почуял, что тут неладно! Слышал, конечно, что приехал, но гляжу, не зовет - еще радовался, что не отрывает... Счас же пойду к нему и все узнаю.

– Сделай милость! Тебя-то пустят.

– А ты сиди и жди. Сразу приду и расскажу.

Вассиан по-прежнему был самым близким к государю человеком и ко всему происходившему за эти годы имел самое прямое отношение. А для нее вообще стал почти родным и необходимым человеком, без которого она уже не могла представить себе жизни, особенно после замужества сестры Марии, отданной Василием за князя Стародубского, а затем и кончины отца и матушки. Она поверяла своему наставнику и опоре почти все, кроме, разумеется, семейных и женских тайн. С ним с единственным не раз и не два обсуждала характер мужа: его невозможную вспыльчивость, нетвердость, злопамятность, все большую скрытность и как со всем этим бороться.

Они втроем много говорили о Ниле, вернее, о том, как и в миру жить по его учению и именно им, государям. Она-то, как могла, старалась следовать ему, и Василий недолгое время тоже. Но вскоре заявил, что на государственном престоле это совершенно невозможно, да и не нужно: неугодное Богу может быть даже очень угодно государству. Вассиан спорил с ним, и она почти всегда была на стороне старца и тоже спорила с мужем, и в конце концов тот стал даже обрывать эти разговоры, не желая больше ничего слушать.

В последние же три-четыре года у Василия появились новые приближенные любимцы, и случалось, что они не виделись с Вассианом неделями, но важные и особо важные дела он по-прежнему обязательно решал и с ним.

Затеянное ныне с Соломонией было первым, о котором князь-инок ничего не знал.

Ждала его час, второй - слушала часы. Хмурые сумерки за окнами сменялись полной тьмой. Но она велела не зажигать свечей и не мешать ей. Почему-то стала мерзнуть, хотя печь была топлена, и она прижималась к ней спиной и стояла так в темноте, чуть разжиженной лишь огоньками двух лампад густо-красной и густо-синей, и старалась представить, как Вассиан говорит сейчас Вассиану, как все объясняет. Ведь только же чистую правду должен говорить. Вассиану невозможно соврать - он все чует и понимает, он теперь совсем уже как пророк: совсем белый, худущий, величественно-грозный.

Заслышав его шаги, сама запалила две свечи и снова прижалась спиной к печке - разволновалась.

Вассиан улыбался. Развел руками:

– Представляешь, он пьянствует. Он крепко пьян.

– Царица небесная! Я же чувствую, что что-то не так. Он же никогда не пьянствовал.

– В молодости случалось, сам видел. Но на то она и молодость, чтобы все попробовать, пообжигаться и войти в разум. Я тоже сильно удивился, когда увидел. Сидят трое: он, Шигона и митрополит. Митрополит сразу поднялся и ушел. Не больно вроде и выпивший. А они двое прям под завязку, как говорят. Спрашиваю:

"По какому такому случаю?"

"Душу, - отвечает, - чтой-то жжет"

"Давно?" - спрашиваю.

"С Александровой слободы".

Он в Александровой недели две, говорит, сидел.

"С тех пор и пьешь?"

"Нет, - говорит и к Шигоне: - С коего дня пьем?"

"Со второго по приезде".

"Вот!"

Спрашиваю:

"А зачем?"

"Остужает, - говорит, - в душе жжение".

И улыбается, а глаза, вижу покалывают - все, значит, соображает, и спрашиваю тогда напрямую, какой гнев у него на тебя.