– Выходит, Гришка ничего не делает, и ты будешь сидеть дожидаться, пока тебе готовенькое на тарелочке принесут, а на одного меня вали, знай, наваливай.

Так, что ли?

Тут совсем не к месту обиделся Григорий и заступился было за мать, но Антон быстро поставил его на место.

– Ты, самострел, лежи да помалкивай, - оборвал он младшего брата.

Голова и плечи Григория дернулись, но подняться он не смог, и костылей уже на месте не было, потому что их за ненадобностью продали, и зря он ощупывал руками это место. Глаза его забегали, руки заметались из стороны в сторону.

– Это кто же самострел?
– тяжело глотнув, наконец хрипло спросил он.

– Конечно, самострел, - безразличным тоном ответил Антон.
– И месяца не повоевал, домой помчался.

Видели мы на фронте таких. То руку из окопа высунет, то ногу, смотришь, прострелили - и пожалуйте в тыл.

Глаза Григория уже не бегали, потому что в них появились слезы. Руки безжизненно лежали на груди.

Они устали и тоже не могли двигаться. Ему было обидно, что брат так о нем думает, и он стал оправдываться:

– Не пулевое же это ранение. Разве под осколок подставишь? Да и какой дурак станет голову подставлять!

– Все равно в тыл торопился, - тем же безразличным тоном продолжал Антон.
– Если бы вперед шел, на немца, и рана спереди была бы. А она у тебя на затылке, вот что.

Григорий опять хотел возразить, что так про пулевое ранение можно говорить, а снаряды и сзади рвутся, но стерпел. Говорить ему было трудно, и он боялся, что будет плакать. А старшему брату, должно быть, интересно стало, что еще скажет Гришка, и он продолжал:

– Тот, кто в честном бою рану получил, награду имеет. Я вот и без ранения получил орден, а у тебя и медали даже нет.

Григорий глотнул наконец тугой комок.

– Коршун ты, гадина и фашист!

Антон не ожидал, что этот инвалид может его оскорбить. Он взревел, схватил за гриф балалайку, свистнули в воздухе струны.

– Бей сильней!
– закричал Григорий и разбросал в стороны руки. Мать рванулась к сыновьям. Антон все же не ударил брата, потому что мог задеть мать, а что было сил метнул балалайку в угол. Сил было много, и она разлетелась на маленькие кусочки. Отдавать в ремонт уже было нечего.

Этот скандал, наверное, слышали за окном юные Зарубины. А возможно, им передали соседи с первого этажа. Вечером они обо всем рассказали отцу. Александр Осипович слушал сыновей и недовольно откашливался.

Несколько месяцев Антон не скандалил. Он только говорил, что ему противно приходить в эту комнату, где пахнет парашей. "Жениться мне уже давно пора, - сокрушался он, - да разве пригласишь сюда девушку!"

Все это раздражало Антона, и в те часы, когда он бывал дома, только об этом и говорил.

Мать и Григорий видели, как они мешают ему, понимали, что он должен жениться и что чужой человек не согласится жить вместе с ними. Все это они видели и понимали, но ничего придумать не могли, и Антон все больше раздражался.

Как только появлялся брат, Григорий замирал на своей койке и старался не встретиться с ним взглядом.

По ночам, когда брат был дома, ему не спалось. В одну из бессонных ночей в голову пришла хорошая мысль.

Когда Антон встал, и мать подала ему завтрак, и он сел за стол в одной майке, Григорий любовался, как играют мускулы на его спине, а потом сказал:

– Ты не сердись, Антоша, я ведь и сам вижу, как тебе трудно со мной, вот и подумал: если мне дали комнату, то тебе и подавно дадут. Может, попросишь...

– Это меня ты хочешь выгнать?
– перебил его Антон, поворачиваясь к брату лицом. Глаза их встретились. Должно быть, вся злость, собравшаяся у Антона за три года против брата, вырвалась, он ухватился за спинку койки, приподнял ее, рванул вверх и в сторону.

Григорий не успел уцепиться руками за края койки.

Не закончив завтрака, Антон убежал. Матери совестно было звать в дом чужих людей, и она долго мучилась, пока ей удалось снова втащить сына на кровать.

Хорошо еще, что сам он помогал ей руками, а то бы одной не справиться с этим делом.

Хотя мать и не хотела, чтобы чужие люди знали, что делается в доме, все же Ксении Федоровне сама рассказала об этом случае. А та сообщила мужу. И опять Александр Осипович только покашливал, хмурился и ничего не говорил. Он работал на том же заводе, где и Антон, только в другом цехе, и они почти не виделись. Всего один раз и встретил его на каком-то общезаводском собрании.

Здоровье Григория резко пошло на убыль. Он худел на глазах, перестал есть, часто находился в забытьи.