Дальше читать оказалось невозможным – дождь, удовлетворившись, видимо, донесениями капель-разведчиц, хлынул в полную мощь. Какой там дождь – то, что происходило в небе, следовало назвать потопом. Ну, на крайняк – тропическим ливнем. Я мгновенно промок, учебник эллинской истории – тоже. Плюс еще волны. Если и не с трехэтажный дом, то уж с одноэтажный точно. Мне пришлось лечь на дно вниз лицом – так легче оказалось переносить качку.

Там, на дне, уже набралось воды сантиметров пять. Если так пойдет и дальше – придется вычерпывать. Только вот чем? Горстями? Ну что стоило уроду Тимохе сунуть в лодку хоть какой-нибудь черпачок? Даже на турбазе к каждой шлюпке помимо весел полагалось два спасательных пояса и пластиковый черпак.

Паника по-прежнему стояла где-то на подступах к моему сознанию, но ее острый запах уже ощущался. Еще немного – и я, наверное, начну выть, реветь, стучать кулаками в деревянные борта, проклинать каждую каплю этого моря и каждую секунду этого мира.

Или, наоборот, начну молиться – это я-то, ни в какую мистику не верящий! Даже здесь, видя всякие волхвовские штучки – свет-факелы, размыкание рабского кольца, лингвистический коктейль, я понимал, что на самом деле это просто использование сил природы, та же физика и биология, только взятые с какого-то другого, неизвестного нашей науке конца.

А вот так, чтобы поверить во всемогущего Бога, откуда-то из другого измерения управляющего всеми земными делами, – нет, ребята, это не ко мне. И не потому даже, что всякие там логические парадоксы, о которых вещал препод по культурологии, типа создать камень, который не может поднять, – а просто ну не чувствовал я ничего такого… «У тебя, Дрюня, – говорила мне Иришка, – просто нет такого органа, которым верят. Ты просто слепой и очень этому факту радуешься».

Сейчас, однако, я уже ни в чем не был уверен. Может, этот таинственный орган как раз в эти минуты и прорастал в моей душе. И, прорастая, больно кололся корнями.

Что было дальше, вспомнить не удалось. Сколько прошло времени? Что я делал? Валялся в отключке? Когда пришел в себя – все так же бесились подо мной волны, все так же лупил свирепый дождь, все так же темнело небо, и всей этой свистопляске не было ни конца ни края.

Я лежал вниз лицом, и только выставленные локти спасали меня от подступающей снизу воды. Паника ушла, но унесла с собой все остальное: мысли, чувства, надежды. Я понимал: время движется, время течет, его становится все меньше – но это уже меня нисколько не трогало. Колян, одно время увлекавшийся буддизмом, сказал бы, что на меня снизошло просветление, сатори. По-нашему – состояние полного пофигизма. Когда ты как бы есть – но тебя как бы и нет. И в этом состоянии пофигизма ты уже ничего не видишь и не воспринимаешь.

Ни темную громаду по левому борту, несмотря на ветер все-таки выставившую паруса. Ни четырехвесельную шлюпку, отделившуюся от громады и уверенно приближающуюся ко мне, точно гриф-падальщик к трупу какой-нибудь ламы. Ни крепких рук, хватающих меня и без излишней деликатности куда-то сваливающих. Последнее, на что меня хватило перед тем, как провалиться в полную нирвану, – это невнятная фраза:

– Учебники тоже возьмите… Они ж чужие…

Первое, что я ощутил, – подо мною мягко. И сухо. Уже плюс. Глаза открывать не хотелось, вряд ли я увижу что-нибудь радостное.

Судьба в очередной раз сыграла со мной шутку юмора. Прямо цепочка какая-то – когда все уже было на мази, бездарно растратить деньги на лодку, потом, когда до острова осталось пару часов умеренной гребли, – обнаружить вместо продовольствия груду книжек, уснуть – и проснуться в шторм. Теперь вот – лишиться честно купленной лодки, надежды на возвращение и, вполне вероятно, свободы.

Еще Буня ведь рассказывал, что «ночные» водятся не только на суше, но и на море. Дело ж выгодное – с торговой шхуны можно снять больше добра, чем с купеческого обоза. И, кстати, гораздо менее опасное. Приказные редко выходят в море с рейдами, а если и выходят – пираты на время сворачивают активность. От ограбленного обоза что-то да останется – ограбленный корабль можно просто утопить. К тому же и сопротивления никто не оказывает. Народ в странах Круга мирный, драться умеют только военные и приказные – но у них свое дело есть, охранниками на судно не наймутся. Да и кто бы им позволил…

А пираты не брезгуют никаким товаром – ни мертвым, ни живым. Конечно, так вот просто свободного человека в странах Крута не продашь, но есть же и другие страны. Можно сбыть рабов на западном берегу Африки – плыть долго, небезопасно, но зато у негров белые рабы ценятся. Можно через Каспий добраться до персов – они Учение не приняли, в Круг не вошли, хотя и не рвутся воевать с цивилизованным миром.

Но, по словам Буни, бывает и хуже. Научные разработки изредка попадают не в те лапы… Есть тут, оказывается, технология лишения памяти, когда стирается только личная история, а знания и умения остаются. Конечно, в городах такого беспамятного раба держать опасно, у соседей вопросы возникнут… а вот в сельском хозяйстве самое то… Некоторые оторвы, – усмехался Буня, – на вид ничем не отличаются от обычных людей. Так же ведут себя, так же соблюдают законы, только вот если встанет выбор между сиюминутной выгодой и прямизной линии – не колеблясь выберут выгоду. Такие, кстати, в основном-то и покупают вещицы у лазняков.

…И все-таки нельзя же вечно наслаждаться тьмой. Я судорожно вздохнул – и разлепил глаза.

Не сказать, чтобы здесь было ослепительно светло. Напротив круглое отверстие иллюминатора, но там – темно-бурая пелена, и только выведенный на минимум свет-факел над дверью дает возможность оглядеться.

Каюта совсем небольшая. Метра три в длину, около двух – в ширину. Обстановка, прямо скажем, скудная – койка, на которой я имею несчастье возлежать, вырастающий из стены столик – очевидно, откидной, табуретка, наверняка привинченная к полу. И возле койки – закрытое крышкой жестяное ведро. Приглядевшись, я увидел, что удерживает его деревянный ободок – иначе бы, наверное, елозило по полу. Качка-то приличная.