– Отвяжись! Сказано - не дам... Тебе бы, жеребцу, не просяной каши, а березовой.

– Кинь хоть на понюшку, - ныл Гаврилов, выставив котелок.

– Кукиш понюхай! И хватило у тебя совести первым к артельной каше лезть?

– По должности положено первым...

Кашевар повернулся на голос и выкатил глаза: перед ним стоял командир эскадрона, а Гаврилова и след простыл.

– Извиняй, брат, товарищ эскадронный, - вытянулся у котла кашевар. Это я ординарцу твоему Сережке Гаврилову. Только что был тут с котелком.

– Ладно, старина!
– усмехнулся Ребров.
– Каша-то упрела?

– В самый аккурат!
– прижмурил глаз дядя Андрей и достал из-за голенища алюминиевую ложку.
– Вот, сыми-ка пробу.

Командир присел на патронный ящик, одобрительно оглядел чисто прибранный вагон и, приняв от дяди Андрея котелок, отведал каши.

– Хороша-а!
– похвалил он, шумно выдохнув облако пара.
– Райская пища! С такой пищи наши бойцы огрузнеют - как их кони понесут?

– Не огрузнеют!
– уловил шутку повар.
– Продовольствие, считай, на исходе. Это уж сегодня ради такого дня решил заварить покруче. Чтобы, значит, не на голодное брюхо людям с родиной проститься. А там опять пойдет похлебка - и начнут меня бойцы из души в душу костить.

Степан Викторович оторвал косую ленточку газетной бумаги, свернул "козью ножку" и, прикурив от зажигалки, глубоко затянулся.

– Насчет каши это ты мудро рассудил, старина. Настроение в такую минуту вещь немалая. Признайся, а у тебя, Петрович, не сосет под ложечкой? Ведь как-никак впереди чужбина...

– Сосет! Только не через это. Меня, товарищ эскадронный, совесть гложет, как вспомню, что потеряли своего приемыша. Ведь он мне, считай, заместо сына был. Пока тут мотались, я все надеялся, что отыщется. Но теперь уж... Прощай, Сева, не поминай лихом, сынок!

– И мне вместо сына!
– вздохнул Ребров.

Эшелон тронулся ночью. Качнуло на стрелке, на другой. Кони беспокойно переступили коваными копытами и, подняв от сена морды, насторожили уши. Тотчас послышались голоса дневальных:

– Стоять-стоять!

– Не коси глазом!..

Опоздавшие всегда найдутся. Придерживая шашки, чертыхаясь, бежали они рядом с вагонами, хватались за протянутые руки и въезжали в теплушки на животе под смех товарищей.

Откуда ни возьмись, из-за угла вывернулся Крупеня с обгорелым бревном на плече.

– Трофим! Вот каналья!
– закричали из подходившей теплушки.
– Валяй к нам со своей гаубицей, а то останешься.

Но хозяйственный Крупеня только отмахнулся. Много, мол, вас теперь найдется на готовенькое. Не для того он добывал из-под снега это бревно, чтобы сжечь его в чужом взводе.

Трофим выждал. И как только подошла теплушка первого взвода, закинул в нее свой трофей, а за ним ввалился и сам.

– Путь не близкий, - как бы извиняясь за опоздание, сказал Крупеня. Нехай будуть дровы.

Мелькнул мутный фонарь на выходной стрелке, мигнул зеленый глазок семафора, и степной разъезд побежал назад, теряясь в снегу.

Кони скоро привыкли к шаткому полу и опять потянулись к сену.

А люди за войну привыкли ко всему. И если уж говорить откровенно, то здесь, б вагонах, по сравнению с фронтом, сущая благодать: от ветра затишно, от клинка и пули, и можно в охотку отоспаться.

По рукам пошли кисеты, в теплушках волнами заходил самосадный дым.

– Чего заскучал, Трофим?
– подсел к Крупене Клешнев, крутя ус.
– Ты, брат, что-то сник.

– Видчипись!
– отмахнулся Крупеня.
– Дай трошки подумать.

Бойцы повеселели, настроились на шутейный лад. Трофим всегда думает медленно, и ему "помогают" всем миром. Посыпались подковырки.

– Должно, подсчитывает, сколько надо подков, если сменить кобылу на вола. Всего восемь, Трофим! По числу копытьев. Прямой расчет менять...

– Да нет же, не про кобылу. Человек обещал попарить атамана Семенова, а где веники? Зима.

Обычно Трофим не обижался на шутки. Смеялся вместе со всеми. А тут не смеется.

– Балабоны!
– с укоризной глянул он на товарищей.
– Того не ведаете, шо задолжав я доброму чоловику.

– Кому?

– Та Севке ж Снеткову. Полный курс наук превзошел при том наставнике. Бачите?
– Сдернул с головы шлем, показал надпись на заношенной подкладке: "Крупеня".

– Ужели сам написал?
– не поверил Клешнев.

– Сам! Ось этой рукой, - выставил Трофим ладонь величиной с добрую лопату.
– И на шинели - хвамилия, и на подпрузи. Переметив, шоб каждый знав, чия це вещь.