В четыре года я уже читал бойко. А крестьянская жизнь в эту пору бурлила, как брага. Мужики летом собирались перед чьим-нибудь домом на завалинке, либо на лавочке и долго судачили о том, "куда пойдет Рассея, и какая она будет жизня у деревенского мужика"? Зимой они часто собирались у нас, кто-нибудь из них, побывавший в городе, привозил затертую газету. Грамотные среди них если и были, то читали по складам и так медленно, что пока доходили до конца фразы, то уже забывалось начало. Тогда они стаскивали с печи меня, угощали кусочком сахара, завалявшимся в кармане, грязным, и очень горьким оттого, что он лежал вместе с табаком, и просили почитать. Я поначалу, очевидно из желания похвалиться, начинал тараторить бегло, позабыв о точках и запятых.

–  Да ты не шибко, не шибко, а то не понятно, - осаживали меня.

Я начинал сначала, уже размеренно, посматривая из-подо лба на мужиков 

ладно ли читаю.

–  Ну и парнишка у тебя, Микитка, чисто Ленин! - восклицал кто-нибудь из них. Отец мой расцветал, а я не знал, хвалят меня или ругают.

Я читал, а глаза мне щипало от дыма - так нещадно они курили самосад.

–  Это как же так? - восклицал кто-нибудь, не согласный с тем, что напечатано в газете. - Как же это - все отдай, а сам с чем оставайся?

Начинался громкий спор, я замолкал, соображая, не меня ли они ругают.

–  Ты вот это место растолкуй, что ты прочитал...

Им еще надо было растолковывать, что начинающему пропагандисту, которому шел всего пятый год, было совершенно не под силу. А они огромные, бородатые, с огромными натруженными ручищами, нависали надо мной, смотрели на меня и ждали откровения, пока мама не отнимала меня и не уносила в куть, к предпечью, где было меньше дыма.

–  Совсем задымили мальчонку, окаянные. Что вам ребенок растолкует? Шли бы вон в сельсовет, - незлобиво ворчала мама.

–  И, правда, мужики, у его же еще губы от сиськи не обсохли.

А в газетах писали об организации коммун, и этот вопрос о том,что же это за "коммуния" и какая в ней будет жизнь, волновал всех. Исподволь, в селе происходили какие-то перемены. Однажды вдоль села развезли одинаковые, очищенные от корья бревна и разложили их на одинаковом расстоянии друг от друга. Потом прошли землекопы, выкопали рядом с бревнами ямы, поставили в них бревна и снова закопали. Получился ровный ряд столбов, который, пройдя сквозь село, одним концом уходил к станции Рубцовка, а другим - куда-то в степь, наверное, к другим селам. Следом прошли бригады молодых мужиков, которые, взбираясь на столбы, прикручивали наверху белые фарфоровые чашечки, а затем через эти чашечки от столба к столбу протянули провода.

Деревенские бабки, сойдясь вместе на улице, недружелюбно косясь на работающих мужиков, сокрушенно качали головами и судачили:

–  Вот оно, правда, написано в писании, что придет антихрист и опутает землю железной паутиной.

–  А эт што жа, вот она проволка-то, она и есть паутина...

–  О, господи! До чего дожили, до чего дожили...

А однажды по селу проехал, грохоча мотором, трактор Фордзон с будкой на колесах на прицепе. Это было невиданное чудо. Без лошадей железная машина с большой телегой проворно катила вдоль села. За трактором вдоль всего села рысью мчались с полсотни сельских зевак: старики, мужики, детвора; лошади, ломая оглобли, вырывались из упряжек и мчались в степь, и всё живое, кроме любопытных людей, опрометью скрывалось в своих дворах.

Это была агитация за организацию коммун. Организовывались машино-тракторные станции - МТС, которые вели обработку земли в коммунах. И этот трактор, видимо, проехал в какое-то село, лежащее дальше нашего в бескрайней степи.

Прогрохотал трактор, и все вроде бы стихло. Мы, мальчишки, бегали к столбам и, приложив к ним ухо, слушали, как гудят провода. Говорили, что по этим проводам будут пересылать телеграммы. А мы смотрели и гадали, как же это телеграммы будут лететь по проводам, ведь они же будут цепляться за чашечки... Вот уровень невежества, с которым, придя к власти, приняли коммунисты Россию.

Ваня с дядей Васей откуда-то притащили радио, протянули провода в дедов дом, включились и весь вечер пытались что-то услышать, но кроме шипения и потрескивания, ничего не было слышно.

–  Не спалите мне дом, окаянные, - ругалась бабушка Прасковья Григорьевна. Возбужденные на сельской сходке, откуда они только прибежали, Ваня и дядя Вася будто и не замечали бабушкиных слов.

–  Ты, мам, не понимаешь. Это советская власть несет свет народу. Не то, что ваш царь, - начал было, дядя Вася, пересказывая услышанное на сходке.

–  Молчи уж! - встрепенулась бабушка. - Вот как просвечу сковородником-то. Што ты понимаешь-то? При царе то мы жили припеваючи. А как вот вы проживете при советах то? Они вам ишо покажут.

Дед хмуро молчал. У него были свои заботы. Коммуны угрожали его хозяйству. Он решал разделить его, но как, с кем? Выделять что-то еще моему отцу, жившему отдельным хозяйством со своей семьей, - это значило отдать насовсем. А вот как бы вроде и отдать и в то же время оставить под своим контролем -это был бы то, что надо. И он решил женить дядю Митю, и часть хозяйства переписать на него, не выделял сына в отдельное хозяйство.