И вот теперь Евгений Фомушкин караулит переправу. Скучное дело: ходи по мосту и наблюдай за водой, да и по сторонам смотри. А тут еще прохлада донимает - вода совсем рядом плещется о мостовые сваи, и такой сыростью тянет от нее, что все тело корчит, как бересту на огне.

Фомушкин нетерпеливо поглядывает на восток. Небо светлеет там медленно, и на его фоне гребенка недалекого леса вырисовывается еле еле. Но все же время идет, и Женя с радостью думает, что через десять-двадцать минут на пост заступит новый часовой, а он заберется в землянку и у пылающей железной печурки крепко уснет.

В темных облаках прогудел немецкий транспортник. Фомушкин не обратил на него особенного внимания: мало ли самолетов бороздят ночное небо? Евгений прошелся по мосту, похлопал озябшими руками по перилам, прислушался к их бодрому звону и еще раз оглянулся на светлеющее небо.

В этот миг он увидел, как по ту сторону реки что-то серое медленно спускалось на землю.

Фомушкин бросился к землянке, где отдыхали товарищи:

– Вставайте, фашисты парашютиста сбросили!..

Саперы, протирая заспанные глаза, торопливо выскакивали из землянки, захватив с собой оружие.

– Где парашютисты? Сколько их?..

Но на фоне темной стены леса уже ничего не было видно.

– Совсем недалеко!
– доказывал Фомушкин.
– По правую сторону дороги. Одного заметил...

Сержант Рубайдуб окинул взглядом свое немногочисленное "войско", выстроившееся у входа на мост.

Кроме Фомушкина, это были пожилые солдаты - колхозные плотники и столяры, ставшие теперь строителями военных мостов.

– Кириллов, Поцапай, Крупенев, охраняйте мост, - приказал Рубайдуб. Остальные - за мной!

Саперы побежали на поиски парашютистов. Под их ногами загудел настил моста.

Вернулись, когда уже совсем рассвело, усталые, злые. Никого не нашли. Но Евгений Фомушкин твердил свое:

– Собственными глазами видел...

– Это тебе с перепугу показалось! Померещилось, бывает, - кольнул Фомушкина солдат Поцапай.

Молодое, остроносое лицо Евгения потемнело от обиды. В серых глазах сверкнули упрямые огоньки. Он обратился к Рубайдубу, который сидел у землянки на кучке дров и щепкой соскребал с сапог грязь:

– Товарищ сержант, разрешите мне еще поискать.

– Иди... Только к завтраку чтоб вернулся.

Фомушкин возвратился, когда над лесом всплыло солнце. Ни на кого даже глаз не поднял: поиски парашютиста ни к чему не привели. Сержант Рубайдуб подсунул ему котелок с уже застывшей пшенной кашей - "блондинкой", как ее звали солдаты, и пошел на мост, где саперы длинными баграми расталкивали в воде скопившиеся бревна.

Евгений посидел над котелком с кашей, поглядел в землю, потом решительно поднялся и пошел к командиру отделения:

– Товарищ сержант, позвольте еще сходить... Видел же я его!..

Фомушкин, чуть наклонившись вперед, стремительно шел по мосту к другому берегу, а сержант Рубайдуб глядел ему вслед задумчивыми глазами и одобрительно качал головой:

– Кремешок, а не хлопец...

На этот раз Фомушкин вернулся быстро - возбужденный, торжествующий. На его плечах саперы увидели скомканное белое полотно парашюта.

– Женя! Нашел?!

– В старом блиндаже, - взволнованно сообщил Фомушкин.

Сержант Рубайдуб торопливо побежал в землянку к телефону.

ОТЕЦ И СЫН

Лука Сильвестрович Кедров побывал у артиллеристов и саперов, выступал перед ними с речью, передавал фронтовикам наказ колхозников - нещадно бить фашистских оккупантов. Хозяйский глаз старого Луки примечал все: добротную одежду на солдатах и офицерах, сколько черпаков супа или каши достается в солдатские котелки, какую порцию махорки отмеряет старшина каждому курящему.

Ночь захватила его на пути в штаб дивизии. Лука Сильвестрович ехал верхом на молодой, маленькой гнедой кобылке. Его сопровождали инструктор политотдела батальонный комиссар Артемьев и начальник клуба политрук Подгрушенский. Из троих всадников только передний, Артемьев, умел сидеть в седле. Он, в перехваченной ремнями шинели, широкоплечий, широкогрудый, походил на заправского кавалериста. Высокая рыжая лошадь шла под ним спокойно, чувствуя, что узда находится в твердых руках.

Кобылка Луки Сильвестровича чувствовала неуверенную руку своего седока. Она косилась по сторонам, на обступавший дорогу лес, прядала ушами и шаловливо разбрызгивала передними копытами грязь.

Луке Сильвестровичу было не по себе. Ему не приходилось ездить в седле, и фронтовой конь казался необузданным зверем. Собственно, он больше надеялся на благоразумие кобылы, а не на свое умение сидеть в военном седле. Но та не очень почтительно относилась к седоку. Она резво перемахивала через лужи и рытвины, высоко вскидывала при этом задом, все время пытаясь перейти на рысь. Лука Сильвестрович неуверенно опирался о стремена, что было сил сжимал колени, обхватывая ими кобылку, и цепко держался руками за седло. Ему казалось, что вот-вот он потеряет равновесие и седло скользнет под брюхо коня.