Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили программу, а просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры. Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному костелу. Были и в рясах, и в подрясниками гражданские. На сами спецслужбы кардинал не слишком надеялся. Раз они пошли на изменение маршрута, значит, источник опасности не устранен и они этим изменением всего-навсего упрощают работу себе. А если кто-то упростил себе работу, то после этого он обычно расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь никак нельзя, его внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.

В костеле было вроде бы и людно, но значительную часть присутствующих составляли католические священники и монахи. Многие из них были иезуитами. Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как серна, почуявшая опасность. Не успокаивало его даже обилие в храме собственных агентов. Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об источнике опасности не сказали ни слова. Понятное дело, чего-то где-то напортачили, а то и сами же нахимичили и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют в молчанку. Не успокаивал и хорал, мастерски исполняемый на органе молодым, но очень перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не успокаивало даже то, что на входе в собор стояли двое самых расторопных братьев иезуитов и тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а в то же время знаешь, что удар готовится? Было только одно обстоятельство, которое странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал не мог даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой ситуации. Может быть, только потому, что любому человеку хочется хоть на что-то опереться, когда все опоры вылетают из-под ног. В трех шагах от кардинала и в пяти от папы стоял на этот раз почему-то суровый и как бы погруженный в себя странный аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих событий — кардинал хотел было поделиться со своим новым другом своими тревогами, но не успел. Едва папа при помощи прислуживающих монахов был пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья, Мартин неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата тоже не было. Появился он позже, сумрачный, озабоченный, легко проскользнул сквозь толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие к нему, привычно расцепили кольцо, и вот он занял свое место в свите и стоит, думает о чем-то.

Стандартная процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом обряде — чисто формально, исповедал только одного ксендза. Правда, довольно странного. Везло что-то в последнее время кардиналу на странных патеров. Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же время он говорил на прекрасном немецком баварского диалекта, а никак не на австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в последние часы обостренно подозрительным, спросил старца об этом. Но тот, не задумываясь, ответил, что его преосвященство конечно же прав. Что он, отец Себастьян Браун, действительно родился и провел юность в Пассау, как раз между Мюнхеном и Линцем. Но его семья всегда была католической и тяготилась протестантским окружением. А когда началась война, они переселились в Австрию, где Браун и стал священником. Таким образом, все было толково и убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь пошла как по маслу. Ну какие могли быть долги перед Богом у старика священника? Конечно, по немощи он порой несколько сокращал чин литургии. Ну, понятно, опять же по старости, не мог уже читать большие и зажигательные проповеди. И как и все ксендзы, периодически ссорился и ругался со своим служкой и кантором.

Духовенство прощалось с папой. Священнослужители подходили к нему вереницей и, целуя руку, получали высочайшее благословение. Каким-то образом аббат Мартин в этой своего рода очереди оказался как раз за старым патером из Линца. «Странное тяготеет к странному», — подумал почему-то кардинал, но тут же вспомнил, что Мартин тоже ведь немец. Кстати, знает ли он, что перед ним стоит его земляк? Оказалось, что либо знал заранее, либо догадался по каким-то неуловимым приметам, потому что он, возвышаясь над стариком за счет роста, нагнулся вдруг и что-то быстро прошептал тому на ухо. Скорее всего, по-немецки. Старик не вздрогнул, но от неожиданности замер на миг. Но тут же оправился и шагнул вперед на полшага, потому что вереница продвигалась. Оба странных немца, не живущих в Германии, благополучно благословились у папы и отошли в сторонку.

Однако пора было и в аэропорт. Иоанн Павел произнес краткое слово прощания, ответное слово сказали представители местного духовенства и городские власти, и вот публика дает дорогу, а папу в кресле везут к выходу. По сути, это был самый опасный момент, так как нигде больше толпа не могла быть так близко к ничем не защищенному папе. Но почему-то Амвросию Ружичковскому казалось, что нет больше никакой угрозы и опасности нет никакой — все миновало. Он проверил себя: не боюсь? И почувствовал ответ из глубины души: нет, не боюсь. Интуиция никогда не подводила кардинала. Он оглянулся на своего брата иезуита, на аббата Мартина, на того, кто, кажется, все же каким-то образом прознал об угрозе, нависшей над папой, и он, именно он, теперь кардинал в этом не сомневался, принял, как достойный член ордена, свои меры и эту угрозу предотвратил. Но аббата, а равно его пожилого земляка и след простыл.

Но другие видели их в это время на улице. Люди удивленно смотрели на двух ксендзов, торопливо шагавших по бульвару. Один из них, помоложе, задавал шустрый темп, второй, старый, напрочь седой, еле за ним поспевал. Из-за того, что по бульвару они не шли, а неслись, никому из прохожих не удавалось уловить ни обрывков их разговора, ни даже языка, на котором, казалось, молодой распекал старого. А молодой шипел на старого по-русски:

— Что за дела, Николай Иванович?! Если я сказал вам отставить задание, значит, надо отставить, а не лезть за пистолетом!

— Да я не за пистолетом вовсе лез, — оправдывался старый, — я штаны поправлял. Ты ж так резко мне скомандовал, что порты с меня чуть не слетели.

— Можно подумать, что вы меня раньше не заметили!

— Я тебя заметил еще в аэропорте, в первый день. И за тебя испугался.

— За меня бояться нечего.

— Как же! Ты цельных двое суток внедренным был. Как тебя не раскусили, этого я понять не могу. Не похож ты на аббата. Вырядился еще в старшого попа, а как они ходят, как говорят, и не знаешь!

— Вы очень-то знаете!

— Верно. И я не знаю. Да только я внедрялся на час. За час кто бы меня раскусил?

— Пистолет-то как пронесли?

— Я его заранее припрятал за исповедальней. Когда папа в церкви, разве ж пронесешь?

— Где вы торчали все это время?

— А вот это уж мое дело, этого я и старшому вашему не скажу.

Потом странных ксендзов видели в районе Кульпаркова, возле железной дороги, в месте безлюдном, хотя и не столь далеком от центра города. У них при себе была большая сумка, из которой они доставали носильные вещи гражданского покроя. Возможно, собирались переодеваться. Но видел-то их, собственно, только один человек. Это был автослесарь Калиниченко из ближайшего гаражного кооператива, он шел домой после выходного, проведенного вместе со своими коллегами. Но поскольку Калиниченко, воспользовавшись тем, что все дни пребывания папы во Львове были объявлены выходными, вот уже третий день беспробудно пил (до этого он пил просто много), он принял служителей Бога за чертей. Прикинув расстояние до чертей и определив его как значительное, а также сделав поправку на двоение в глазах и вычислив, что чертей всего только двое, он решил, что белая горячка пока еще не подступила близко.