Потом это стало паролем их супружеской жизни. Заходя в спальню, он медлил, дожидаясь этого вопроса, и если она спрашивала: "Вам кого?" - это означало, что ссора, если она была днем, забыта.

А тогда он скинул куртку, взял ее на руки "Куда нести?", она головой показала на дверь, он подошел, увидел столовую с фикусом и сказал: "Нет, нам не сюда".

Он ходил, держа ее на руках, заглядывал в комнаты и говорил: "И это не годится" (квартира была обширной), пока не увидел огромную супружескую кровать-ладью красного дерева.

– А вот это для нас. Не бойся. Не дрожи ты так, все будет хорошо. Ведь тебе же было хорошо тогда, когда ты болела?

Он раздевал ее очень медленно: "Сколько всяких пуговичек у Татьки, сколько завязочек... Какая смешная сбруя, как у лошадки. А это как расстегивается?

Она лежала, закрывшись с головой простыней. Он чуть охнул, пробормотал "проклятые мозоли", стук сапог о пол.

– Не смотри, а то испугаешься.

От него пахло терпко, потом, табаком и чуть-чуть рыбой - сушеной таранью, которую он очень любил.

И снова было как тогда в бреду. И вдруг он спросил: "Где здесь ванна. Нужно полотенце, испортим простыни".

– Дверь сразу направо, - пробормотала она, не открывая глаз. Он вышел, и в раскрытую дверь проскользнул кот Арсений. Он вспрыгнул на кровать и начал урча "бодать" ее лицо. Ей стало неловко перед Арсением за свою наготу, и за то неведомое, свидетелем чему ему предстоит быть.

– Иди, иди, - она тихонько стала отпихивать кота, но Арсений заурчал громче и лапами стал "месить" ее грудь. Он взяла тяжелого кота на руки, встала, чтобы вынести его и в этот момент вошел голый Иосиф с полотенцем в руках. То, что она увидела, было так огромно и ужасно, что, вскрикнув "Ой!", она выронила Арсения.

– Не смотри, я же сказал, не смотри!
– он прикрылся полотенцем.

И вдруг раздалось жуткое шипение Арсения. Кот стоял возле ног Иосифа и, выгнув спину, ощетинившись, шипел и подвывал жутким голосом.

– Пошел вон!
– Иосиф пнул его ногой.

Раздалось утробное рычание, и Арсений начал лапами бить Иосифа по ноге, потом отскочил, взвыл еще громче и, как собака, набросился на ногу снова.

– Арсений! Арсений! Фу!
– она вскочила, схватила разъяренного кота и выбежала с ним в коридор.

Арсений извивался в ее руках, глаза его горели, он рвался вернуться в комнату. Она бросила его в столовую и быстро закрыла дверь.

Она запирала кота в столовой каждый раз перед приходом Иосифа. Арсений миролюбиво соглашался подремать в кресле или посидеть на подоконнике, но как только в прихожей раздавались шаги, из столовой неслись жуткие боевые звуки, и иногда кот пытался высадить дверь.

– Ревнует, - коротко пояснял Иосиф.

Вопли Арсения им не мешали, они просто не слышали его, потому что время останавливалось, потом он вел ее в ванную, набирал в большую резиновую грушу какую-то жидкость.

– Твоя легкомысленная мать не научила тебя самому главному, что должна знать женщина, - тихо приговаривал он.
– Я теперь должен быть тебе и за мать, и за отца, и за брата, за всех. Тебе больше никто не нужен - только я один.

Потом он лежал рядом, подложив высоко подушки под голову, курил трубку, и они говорили обо всем сразу: о том, как он первый раз увидел ее, - девочкой. Она была в смешном холстиновом платье, кожаных сапожках на пуговичках и каком-то странном кепи, как у Кинто.

– Ты была ужасно шумной и веселой, бегала, кричала. Вы жили тогда в Баку на Баиловских промыслах. Потом переехали в Тифлис. Сергея арестовали, он был в Ортачальской тюрьме.

– Я помню. Меня нес Павлуша на плечах долго-долго по выжженному полю. Тюрьма - нестрашная, но очень некрасивое серое здание. А вот на поле была виселица. Бедный, ты тоже был в этой тюрьме.

– Мог быть. В январе я убежал из ссылки, жил в Батуме, в Тифлисе, в девятьсот шестом уехал в Баку... Ты была очень смышленой, но непослушной, но меня ты будешь слушаться, правда, Таточка?

Он говорил, что будет помогать ей расти, что кончил училище в числе первых, а в семинарии: изучал русскую словесность, историю русской литературы, гражданскую историю, русскую историю, алгебру, геометрию, логику, психологию, древнегреческий, латынь, еще?

– Еще?
– шептала она, потому что с названием каждого предмета его губы и руки становились все нежнее, все настойчивей.

С начала октября начали часто выключать электричество, поэтому в гимназии занимались лишь четыре раза в неделю. Она зубрила ночами при лампочке, горевшей вполнакала, а в четыре утра бежала занимать очередь за папиросами. Табак был нужен Иосифу, а часть папирос она посылала в Москву Ивану Ивановичу Радченко. Днем, если он не звонил и не вызывал, занималась хозяйством и по-прежнему ходила на уроки музыки.