*Свейской землей на Руси называлась Швеция.

Василии никого из них не хотел посвящать в свои истинные намерения, и отнюдь не потому, что им не доверял. В этом вопросе им руководило чувство врожденного благородства: зная, что не только княжение, но и жизнь пронского князя и его сынов зависит от хана Узбека, он не желал излишней откровенностью ставить их в положение своих пособников. Поэтому он ограничился обещанием поразмыслить над полученными советами, и только лишь сестре своей, с глазу на глаз, признался, что им уже принято твердое решение ехать за Каменный Пояс, к белоордынскому хану.

Елена сперва пришла в ужас: ведь это те же татары, как можно им доверяться? Сегодня они во вражде с Узбеком, а завтра помирятся и отведут к нему Василия на аркане. Но выслушав доводы брата, она в конце концов согласилась с тем, что из всех возможностей он выбрал лучшую. И даже начала сама торопить его с отъездом: ей вес казалось, что вот-вот нагрянут сюда ордынцы и схватят Василия. Конечно, подобная опасность была еще далека, ибо весть о разыгравшихся в Козельске событиях за столь короткий срок никак не могла дойти до ушей хана Узбека. Однако Василий тоже считал, что ему следует торопиться, хотя и по иной причине: впереди лежал далекий и трудный путь, – надо было успеть совершить его до зимы, столь суровой в тех диких северных краях, по которым предстояло ехать.

Нелегко переступить последний рубеж, за которым уже не увидишь родного лица, а вся прошлая, привычная жизнь превратится в перевернутую страницу книги, от которой трудно ожидать счастливого конца… Ночь после разговора с сестрой Василии провел почти без сна, а за утренним завтраком хмуро, но решительно объявил, что на следующий день покидает Пронск.

– Ну что же, – промолвил старый князь, – тебе виднее. Куда едешь, о том не спрашиваю: так оно будет лучше и для тебя, и для меня. Сам ведаешь, при хане Узбеке головы русских князей не очень крепко держатся на плечах. Однако, коли нужна тебе в чем-либо моя помощь, – говори. Сделаю все, как для родного сына.

– Спаси тебя Господь, Александр Михайлович, – ответил Василий. – Мне нечего не надобно. Только вот дружинников, со мною приехавших, да и тех, что еще подъедут, будь ласков, прикажи принять к себе на службу. Это все люди испытанные, и тебе они будут вельми полезны.

– Не только приму их всех, но еще сочту, что это ты мне услужил, а не я тебе. Нам добрые вой и верные люди всегда надобны. Будем все же уповать на то, что не навеки они здесь останутся, а вскорости возвратятся к тебе в Карачев, где, даст Бог, восстановишь ты законные свои нрава. Ну, а сейчас, не обессудь, должен тебя покинуть: сегодня у нас вторник, а в этот день седмицы я всегда самолично вершу суд над моими подданными, кои приговоры своих господ и старост считают несправедливыми либо просто хотят идти судиться ко мне. Коли любопытно тебе сие видеть, велю и для тебя на крыльце кресло поставить.

– Сделай такую милость, княже. Рад буду у тебя поучиться. Я своих людей тоже иной раз сам судил, но только от случая к случаю, и особого дня для того не имел. А ты как судишь, – по своим уложениям али по ромейскому судебнику?

– Ну, по ромейскому судебнику пусть судят те, у кого людей слишком много, – усмехнулся Александр Михайлович. – Ведь у греков, тако же как у латынян и у немцев, за всякую безделицу вешают, секут головы либо четвертуют, а кто отделался отрезанным носом или усеченной рукой, может почитать себя удачником. На нас греки глядят вниз, да только, брат, шалишь: я уж лучше без их вучености проживу, но подданных своих ни изничтожать, ни увечить не стану! Суд вершу по Правде Русской, сложенной Ярославом Мудрым, да по Уложению князя Владимира Мономаха, а еще того боле – по собственному своему разумению. И за всю свою жизнь, благодарение Господу, ни одного человека смертию не казнил. Батогов и то даю не часто. Ну да пойдем, сейчас сам увидишь.

Выйдя с князем Пронским на крыльцо, Василий увидел среди него крытый узорчатой парчою аналой, на котором лежали распятие и два пожелтевших свитка пергамента. За аналоем стоял пожилой инок в черной рясе, а внизу, во дворе, толпилось человек тридцать всякого звания людей, пришедших искать княжьего суда.

Александр Михайлович приложился ко кресту, принял благословение монаха и опустился в стоявшее тут же деревянное кресло, с высокой остроконечной спинкой. Василий, во всем последовав его примеру, сел рядом, в другое кресло, поспешно принесенное слугами.

– Ну, начнем с Богом, – негромко промолвил старый князь. – Кто там первый, выходи вперед!

Внизу поднялась легкая толкотня, и четыре человека, вполголоса препираясь между собой, одновременно подошли к нижней ступени крыльца и отвесили земные поклоны.

– Все четверо по одному делу? – спросил князь.

– Нет, батюшка князь, – бойко ответил стоявший впереди других мужчина в одежде купца, – у меня дело от них особое.

– Почто же они вместе с тобою вышли?

– Бают, что первыми пришли, княже. Да ведь я человек торговый, а они простые смерды. Могут и обождать!

– Перед Богом и перед судом все одинаковы, – строго сказал Александр Михайлович. – Осади-ка назад и за гордыню свою после всех прочих подойдешь. Экая, подумаешь, птица – торговый человек! Ну, а вы с каким делом? – обратился он к стоявшим перед ним крестьянам.