На считанные мгновения Лютер осмелился понадеяться, увидев, как Демон очертя голову бросается в реку. Ненавистной Джонс, знал он, даже нечестивая банда Кали не ровня — как, впрочем, если уж на то пошло, и его собственные ученики. Ничто так не порадовало бы Лютера, как зрелище того, как Демон покромсает эту непотребную блудницу Кали на составляющие. Тогда ребенок может достаться ему, Лютеру...

Не веря своим глазам, он смотрел, как мимо проносится ангел.

— Ангелы? — возопил Лютер. — Ангелы? Воже мой, Воже мой, жафем ты веня оштавил?

Его ученики нервно шаркали позади, озабоченные походом. Не имея собственных разумов, они неким образом были настроены на эмоции Лютера. До них доходило его растущее разочарование, его ненависть к Демону и к Кали... а также мгновенный и ядовитый страх перед смертным грехом, что содержался в только что сказанной фразе.

На поясе Лютер носил особый крест, сработанный из бронзы и острый как бритва по всем граням. Вот он вынул его и взялся полосовать себе ноги, чувствуя, как глубоко вгрызается оружие, торжествуя в умерщвлении плоти.

Тут откуда-то сверху донеслось кулдыканье.

Стоило Лютеру поднять взгляд — и вот она, Кали, спускается со своего насеста на дереве. По ее невероятных размеров груди постукивал бинокль. Ее личный раб, голый мальчуган на восьмом году, прыткий как мартышка, спешил за госпожой. Золотой ошейник на шее несчастного крепился к метру с небольшим золотой же цепочки, что привязывала его к Кали.

Кали была сплошь золото, гниение и скверна. Рабская цепочка составляла четырнадцать карат, но десятки колец, что Кали носила на пальцах рук и ног, были чистейшими, мягчайшими и тончайшей работы. Носила она также подлинный бронзовый лифчик, устроенный наподобие готического собора — поддерживать ее колоссальные охряные груди. Обе ее ноги и две пары рук окольцованы были сотней причудливых колец и повязок — слишком маленьких для ее раздавшихся форм. Выходило, что каждое кольцо вгрызалось в соответствующую конечность, а плоть как бы сочилась вокруг. Талию пережимал золотой пояс десяти дюймов в окружности, а дальше тело ее доходило до изобилия курдючной овцы. Эпитет «осиная талия» мог быть придуман специально для Кали.

Бронзовые ногти составляли сантиметров пятнадцать в длину.

Лицо Кали... впрочем, не вполне точно было бы говорить о ее лице, раз уж у нее было три головы. Однако правую и левую некогда просто туда присобачили. На каждой шее была надежно затянута веревка душителя. Когда одна из голов сгнивала, Кали, долго не раздумывая, просто заменяла ее новой из неизменно доступных в Гее запасов. К тому времени, как она спрыгнула с дерева и пошла навстречу Лютеру — гротескной походкой, покачивая бедрами — ни дать ни взять, проститутка в морге, — одна из голов уже явно дозрела, а другая столь же явно была недавним добавлением. Старая была женская и белая. Теперь она уже достигла последней стадии умирания — багровая, с красными выпученными глазищами и черным высунутым языком. Вдобавок она запрокидывалась назад, ибо висела на жалком клочке плоти. Другая голова прежде принадлежала негру, чей цвет лица лишь незначительно изменился после удушения.

Центральная голова некогда принадлежала — в том же смысле, в каком Лютер некогда был преподобным Артуром Лундквистом, — жрице, чье имя в предыдущей жизни звучало как Майя Чандрапрабха. От той Майи, впрочем, осталась одна голова. Тело ее при жизни было мальчишеским, угловатым и бесплодным. Та, что теперь звала себя Кали, ни секунды ни о чем не жалела. Не испытывала она и тех кратких мучений, порой посещавших того, кто ныне был Лютером. Кали торжествовала в своем ядовитом плодородии. Матка ее выдавалась будто медуза; каждый килооборот Кали щенилась еще одним пищащим чудовищем во имя вящей славы Геи.

Она носила пояс из человеческих черепов.

Лицо Кали было мертво. Глаза двигались, но она не могла моргать, улыбаться, хмуриться или закрывать рот. Челюсть ее висела, и язык вечно торчал изо рта. Кулдыканье, которое услышал Лютер, — именно таков был смех Кали.

Кали была самим воплощением кровожадности.

Вот она что-то закулдыкала Лютеру, а пальцы двух ее рук изобразили в воздухе странные жесты.

— Грит, где тебя, Лютер, черти носят? — забубнил мальчик.

Мальчуган этот был наследником великой судьбы. Сразу после начала войны ему стукнул год. Когда они с семьей спустились из своего пристанища в горах Мексики, одна из гейских «миссий милосердия» подобрала его с собой. Мать мальчика была глухонемой, что обеспечило ему навык, столь полезный для Кали. Когда-то парнишка был радостным, здоровым и бодрым шестилеткой. Теперь же его тело напоминало то, которое мог бы нарисовать политический карикатурист, — умышленно преувеличенная худоба и табличка на груди: «Мировой Голод». Бывший мексиканец никогда не отрывал глаз от рук Кали. Теперь он казался лет на восемь старше, чем был два года назад.

— Гея дала вне плаво завлать евенка, — прогремел Лютер.

Кали закулдыкала еще громче, а пальцы ее так и запорхали.

— Грит, Гея не давала тебе никакого права его забрать, если не явишься первым, — затараторил мальчик. — Грит, не хрен было опаздывать. Грит, ты противень... — Тут Кали влепила по и без того измочаленному лицу мальчугана.

— Грит, ты паразит... Еще пощечина.

— ...проблядь... И еще.

— ...про-тес-тант... грит, гнида ты протестантская... грит, с таким христианским говном в башке лучше сразу повеситься. Грит, с уродами и разговора нет. Грит, отсоси-ка ты у папы римского.

— Блудница Вавилоншкая! Шлюха Говоллы!

— Грит, ты в точку попал. Грит, дала бы тебе и всему твоему хитрожопому кагалу. Грит, не дал бы ты своего целлофана...

Кали снова его ударила.

— ...целлю... целко... цели-ли-ли... целибина... целбата... це-ли-ба-та.

Мальчик аж выдохнул от радости и облегчения, когда правильно назвал обет безбрачия и Кали перестала его бить.

— Целибат, целибат, целибат, — бормотал он. Уж в другой-то раз он не ошибется — без вопросов.