Служу, будто пудовые вериги таскаю, только в комнатенке, что снимаю у почтеннейшей Марфы Созонтьевны, душой отдыхая. В Офицерском собрании не отдохнешь: зубы стискивать приходится, слыша разговоры приятелей. Шесть пошляков на пять подпоручиков и четыре - на столько же капитанов. И как я раньше не чувствовал этого? В разговоры их не вслушивался, что ли? Нет, и слушал с жадностью, и сам был рад поведать что-нибудь этакое, позабористее, с перчиком. А теперь - ну надо же!
– улыбаюсь, как удавленник, и зубы сжимаю, чтоб не заорать: "Да как же вам не совестно, господа офицеры? Да о маменьках своих вспомните, в муках вас выносивших!.. О сестрах своих невинных, в вас идолов со младенчества видящих!.." Но - молчу. Презираю себя за молчание свое и - молчу.

Потому молчу, что Аничке слово дал молчать. В офицерской среде исстари слово к пощечине приравнивается, и тут уж барьера не миновать, коли что необдуманное брякнешь. Но не барьера я боюсь - никогда, слава Богу, я его не боялся, - я слово нарушить боюсь, вот ведь какой камуфлет получился неожиданный...

...- Душа моя, обещай мне, что не будешь рваться к барьеру. Ты уже доказал свою отвагу.

– Аничка, честь офицерская...

– Осиротишь меня и погубишь, Саша. Я уже тебя вы-брала, и замены этому и во всем свете не сыскать.

– А наша честь с тобою?

– Подумай сперва, Сашенька, солнышко мое, свет ты мой единственный...

Подумал. И слово дал, не каменный. И девиз, коим Дульсинея моя меня наградила, помню. И - покуда держусь.

Ах, как дни тянутся! Боже ж ты мой, как они канительно тянутся. Прежде, бывало, вскачь неслись.

Даже в карты стал играть по-иному. Не то чтобы осторожничать - кураж поймал, тут уж не до осторожности! Но так играть стал, будто за спиной у меня - семья. Жена ненаглядная моя, дети милые. Спиной их ощущать начал, даже оглядываюсь иногда...

– Что это вы вертитесь, поручик? Вы в карты свои глядите.

– В свои я всегда поглядеть успею, майор. Мне бы ваши узнать желательно.

– Наглец ты, Сашка. И помрешь наглецом.

– Только бы не...

Перестал я, Аничка, такие фразы рифмой завершать, помня глазки твои умоляющие...

– Дама моя - всегда червовая, господа. По ста рублев.

– Бита. Не твоя червенная дама сегодня, Сашка.

– Ан и нет, всегда. Две сотенных на нее же.

И что вы думаете? Банк срываю. Грошовый, правда, банк.

– Ну, везет Олексину! В первом круге отыгрался...

– Если бы отыгрался. Опять у меня полста увел, подлец...

...Чтобы знали вы, далекие потомки мои, игроки делятся на три разряда. В первом разряде - мычащие: обремененные семьею, скупостью своею или собственной, от природы данной нерешительностью. Играют с осторожностью и - по маленькой в полном равновесии с собственным куражом: плюс-минус червонец за весь вечер. Попоек избегают (ну разве что за чужой счет), бесед складывать не умеют, читать не любят, а время как-то убивать приходится.

Разряд второй - молчащий: волки. Играют только ради выигрыша, на который и живут. Толк в игре понимают, а наипаче того - самих игроков. Не чураются и передергиваний, коли куш велик, а карта не идет. И колода у них в подборе, и пятого туза, когда надо, из-под манжета вытянут, и ненужную карту обшлагом прикроют. А уж коли за руку поймали, так только, господа, не к барьеру! Только не к барьеру! Бейте от души, хоть подсвечниками бейте. И бьют их регулярно по всей России, а что толку-то? Не переводятся они, как клопы. Так что и на вас мерзавцев этих, дети мои, вполне достанет.

А третий разряд - рычащий. Пленники азарта своего. И выигрышам рады, и проигрышем не весьма огорчены: сам азарт питает их силою своею. И только его ради и садятся они к ломберным столам с горящими глазами и великим нетерпением. Здесь судьба и нервы взвинтит, и улыбнется вдруг, и вокруг пальца обведет, когда не ждешь. А кровь твоя бурлит, сердце бьется, ты - живешь, и море тебе по колено! Здесь - кипение страстей человеческих, здесь испытание чести твоей, здесь игра королей, а не валетов, как в первом разряде, и не шестерок, как во втором.

Премудрость сию мне впервые Александр Сергеевич Пушкин поведал. В Кишиневе, когда мне едва осьмнадцать минуло. "В этом тоже своя поэзия, Сашка, - втолковывал мне он.
– Экзамен страстью рока своего..."

Потому и невмоготу мне вскорости стало лениво и бесстрастно в картишки перебрасываться в разряде первом. Я уж и ставки поднимал, и ради куража ва-банк объявлял при полном лове, но гнилой костер и порохом не подожжешь. И затосковал я. По настоящему азарту затосковал, по тому, который Александр Сергеевич с поэзией на одну доску ставил. И - грешна душа человеческая!
– не сдержал собственной клятвы. Обещания собственного не сдержал. Прощения у Анички в душе испросил и вернулся в разряд рычащий.