Эдвард вновь качнул чемоданами и продолжил все так же небрежно и отрывисто:

– А теперь пропустим четыре с половиной года. Меня считали мертвым почти три из них – это всех устраивало, что было вполне обоснованно. Дядя Джеймс, естественно, составил новое завещание. Даже если официально меня не лишали наследства, не оставлять же его трупу. Итак, Эдвард мертв, Джеймс мертв, и дорогой дядя Арнольд получает все. Вот так и обстоят дела. Разве Эммелина не писала тебе об этом?

Сьюзен покачала головой:

– Не думаю. В углу последней страницы были какие-то каракули, которые я не смогла разобрать, но я подумала, там опять что-нибудь про того котенка, который неожиданно стал красавцем, и Эммелина переименовала его из Черныша в Люцифера. Послушай, ты хочешь сказать, что дядя Арнольд не собирается ничего менять? Теперь, когда оказалось, что ты жив?

– Не собирается.

– Но разве его нельзя заставить? Мистер Рэндом никогда бы не исключил тебя из завещания, если бы не считал, что ты умер.

– А как можно доказать, что сделал бы, а чего не сделал бы человек, который уже мертв? Мы крупно поссорились – и он изменил завещание. Таковы факты, а правосудие испытывает глупое пристрастие к фактам.

– А когда он изменил завещание? Когда ты уехал или когда он поверил в твою смерть?

Мгновение Эдвард сердито смотрел на Сьюзен. Затем рассмеялся:

– Не принимай это близко к сердцу, детка. Я не собираюсь выносить сор из избы. Может, и грязно, но пусть лучше все остается дома.

Она опешила – так он мог разговаривать со школьницей пять лет назад. Надо, надо было держать язык за зубами! Но она не выдержала и вот – получила по заслугам. То, что он осадил ее, было не обидно, а вполне естественно. Она покраснела, но рассмеялась и сказала немного виновато:

– Извини, просто вырвалось.

И сразу теплое, родственное чувство возникло между ними. Он вспомнил, что в Сьюзен всегда было что-то располагающее. Возможно, со временем это и надоедает. Может быть. Кто знает. Неожиданно для себя он сказал:

– Вот ты действительно не изменилась.

– Ты тоже. Я уже говорила тебе об этом.

Он снова помрачнел:

– Многие сказали бы, что я очень сильно изменился.

Сьюзен покачала головой:

– Я не верю, что люди на самом деле меняются. Просто всплывает какая-то черта характера, и ты замечаешь ее чаще, чем раньше, но это не совсем то. Яблоко не может стать грушей, а малина – сливой. У каждого человека тоже своя сущность, и, мне кажется, она сохраняется.

– Кислый виноград и гнилая мушмула! – сказал Эдвард. – Может быть, ты и права. Имей в виду: я тоже вроде этой мушмулы. Если мы явимся рука об руку, это испортит даже твою безупречную репутацию. Понимаешь, я не могу отчитаться за эти четыре с половиной года, и, как намекну ла Эммелина, обо мне рассказывают массу занятных историй. Боюсь, это ее огорчает, но ничем не могу ей помочь.

– Ты мог рассказать, где ты был.

– Боюсь, это было бы опрометчиво. – Опять горечь в голосе.

У Сьюзен заныло сердце: как обида ломает человека. Но Эдвард продолжал:

– Самая популярная версия – я под чужим именем сидел в тюрьме. Но есть и другие, тоже неплохие. Что я убил кого-то на дуэли и бежал из страны, или меня выгнали из клуба за шулерство.

– Прекрати, – сказала Сьюзен. Пожалуй, слишком пылко и сердито.

– Не волнуйся. Берлингэм – человек смелый. Он предложил мне должность. Это не тайна: если он сказал об этом Эммелине, значит, на расстоянии двадцати миль это всем известно. Значит, и дядя Арнольд уже в курсе – Берлингэм, может быть, для этого и сказал.

– Звучит просто ужасно, – заметила Сьюзен.

– Просто логический вывод. Арнольд любит меня, Берлингэм – Арнольда. Как обрадуется Арнольд, узнав, что я буду жить у него под носом – по милости Берлингэма.

А так как имения граничат, Арнольд в любой момент может столкнуться со мной, даже если я и не буду жить у Эммелины.

– Ты хочешь сказать, что Арнольд не любит тебя, а лорд Берлингэм – Арнольда, – резко сказала Сьюзен.

Эдвард расхохотался:

– Именно так!

Эммелина Рэндом устраивала чаепитие. Когда вошла Сьюзен, в комнате уже было много гостей, но из-за обилия мебели для людей оставалось гораздо меньше места, чем могло бы, если бы Эммелина и ее гостиная были другими. Собственно, это была не гостиная, а холл при входе в южное крыло усадьбы. Ее деверь, Джеймс Рэндом, когда Эммелина овдовела, поместил ее в этот коттедж. Он пристроил к холлу эркер, и, привыкнув иметь гостиную, Эммелина называла эту комнату не иначе как гостиной. Из-за эркера стало гораздо светлее, и, кроме того, появилась возможность поставить рояль, который она получила в наследство от бабушки, под зеленым шелковым чехлом. Но пустого места на стенах не прибавилось – они сплошь были увешаны фамильными портретами – темными и устрашающими. Здесь был адмирал – темно-бордовая тень от портьер падала на его лицо и мундир, делая их почти невидимыми. Была леди с черными локонами, в черном бархате, лицо которой совсем потемнело от времени. Это были прадедушка и прабабушка Эммелины, она ими очень гордилась – адмирал служил вместе с Нельсоном и прославился тем, что умел выражаться крепче всех прочих офицеров британского флота.