Наконец, огромный старый магнитофон взревел двумя колонками, словно приветствовал появление в редакции нового человека.

— Садись! — крикнул кто-то Кате.

Ее тут же схватили за руку, и она оказалась на угловом диване, с которого уже не было никакой возможности выбраться. Рядом с ней оказались бородатый толстяк в расстегнутой почти до пупа рубахе и смазливая молоденькая девчонка, явно из технического персонала. Она даже не пыталась ладонями прикрыть колени, все время взвизгивала, когда толстяк запускал свою руку ей под юбку, пытаясь ущипнуть девчонку за ягодицу. В руке у Кати, словно по мановению волшебной палочки, появился стакан. И тут же в него полилось спиртное.

— Длинный ей, крученый! — кто-то закричал. — Длинный ей!

Бутылка пошла вверх, как капельница на штативе.

Струя растянулась метра на полтора, она начиналась на горлышке бутылки, а кончалась в высоком стакане или наоборот. Дергаться было опасно, алкоголь сразу хлынул бы на брюки.

— Хватит! Хватит! — воскликнула Катя.

— Я сам знаю, — пробасил мужчина, и струя оборвалась, словно ее обрезали острой бритвой.

Катя с ужасом смотрела на полный стакан, в котором застыла выпуклая, как линза фотообъектива, поверхность водки.

— Это штрафная. Кстати, кто ты? Такая симпатичная и нездешняя.

Ее сразу приняли за свою. Другой человек начал бы о чем-то спрашивать, оправдываться, извиняться — в общем, говорить невесть что, а Катя, словно тут и была, только отлучилась куда-то минут на десять и снова пришла и села к столу.

— Ну, что ты нам пожелаешь? — спросил толстяк, кладя потную руку на Катину спину.

— Здоровья, — сразу же нашлась Ершова, — и денег побольше, разных цветов.

— Вот это хороший тост, — загалдели вокруг, — с деньгами у нас, как всегда, туго.

Хотя по столу и по количеству алкоголя сказать подобное язык не поворачивался. Бутылки стояли не только на столе, но и на полу, на полках стеллажа, были и пустые, и отпитые наполовину.

Катя увидела, что у ее ног стоит спортивная сумка, в которой пристроились, как снаряды у орудия, бутылки в три ряда с одинаковыми винтовыми пробками.

— Это бронебойные, — сказал толстяк, перехватив ее взгляд, — о них все забыли. Это на случай атаки.

— Какой атаки?

— Мало ли что случится! Транспорт ходить перестанет, ночник закроется, электричество кончится… Всякое в жизни бывает.

— Сколько вы уже сидите? — наивно осведомилась Ершова.

Толстяк посмотрел на часы:

— Второй день.

— Второй день?

— Да, второй день. Как сели с утра, так и сидим. Никто не может уйти, закон у нас такой. Кто уйдет, тот сволочь.

Отпустили только беременных и больных.

— У вас какой-то терроризм! Вы что, заложниками всех держите?

— Мы все заложники зеленого змия, — и толстяк тронул ногой сумку, та отозвалась тревожным, жалостным звоном. Но это был не победный звон пустых бутылок, это был угрожающий звон, похожий на набат.

— Где ваш фотограф?

— Эдик, что ли?

— Да-да, Эдик.

— В своей комнатухе. Затащил туда сестру художника и, наверное, пытается совратить. Картинки ей всякие гнусные показывает, обещает на обложку сфотографировать.

Он всегда так.

— Да что я, Эдика не знаю! — засмеялась Катя.

— Ты лучше выпей.

— Хорошо, хорошо. Правда, мне…

— Тут подобные отговорки не принимаются, пьешь или не пьешь. Если не пьешь, то тогда и приходить не стоит, а уж раз пришла, значит, пей.

Катя чокнулась с толстяком, сделала несколько глотков.

Колонки ревели невыносимо. Это была дикая музыка, самый жуткий рэп, который только можно было вообразить. Орали, галдели, звенели. А иногда музыка смолкала и звучал голос президента: «Шта, расслабились?»

Наконец Катя улучила момент, когда толстяк отвернулся, и вылила стакан водки в кувшин с морсом. Толстяк этого не заметил, его взгляд упал на пустой стакан, и он сладострастно захохотал:

— Вот и молодчина, давно бы так!

Катя изо всех сил взялась изображать, что у нее перехватило в горле. Толстяк из того же кувшина быстро налил полный стакан и поднес собственной рукой ко рту Ершовой.

— Пей, пей, малышка, сейчас! полегчает. Водка не «левая», крепкая, мать ее так…

Катя сделала глоток, а затем, тряхнув головой, зашептала на ухо толстяку:

— Где тут у вас туалет? Я забыла…

— Туалет — это святое, — толстяк погладил себя по животу. — Правда, у нас разницы нет, женский или мужской, так что ты, когда зайдешь, поинтересуйся, есть там кто или нет, защелка месяц тому назад сломалась.