Где-то в пять у Германа опять начались приступы - на этот раз очень сильные. Два прошли с небольшими перерывами, и мы думали, что это всё, но в тот момент, когда я измерял ему давление, пошла третья судорога - на этот раз никакой пощады, Герман забился на жёсткой кушетке, и, кажется, у него опять появилась пена на губах, а зубы оказались сильно сжаты...
Александр Амзин
В HОЧИ
Где-то в пять у Германа опять начались приступы - на этот раз очень сильные. Два прошли с небольшими перерывами, и мы думали, что это всё, но в тот момент, когда я измерял ему давление, пошла третья судорога - на этот раз никакой пощады, Герман забился на жёсткой кушетке, и, кажется, у него опять появилась пена на губах, а зубы оказались сильно сжаты.
– Ты не бегай за ложкой, - сказал Герман вчера.
– Я себя чувствую. Hикакого откушенного языка, никаких глупостей.
Он говорил и лелеял вывихнутую руку. Морщился.
– Гниль, - он обвёл взглядом комнату.
– Гадость. Я этот запах гниения чувствую постоянно. У меня от него болит голова.
Если эпилептик говорит, что у него болит голова, это означает, что он только что пережил приступ. Я посмотрел на манометр, стрелка прошла как раз сто пятьдесят. Я сидел на колченогом стуле, вокруг была ночь и ночь, три дня уже прошло.
– Герман, может, тебе следует быть в больнице?
– Давай свои порошки, - сказал он.
Я знаю, как у него _началось_. И он знает, что я знаю. Его периоды работоспособности перемежались с невероятной инертностью и апатией, но он сумел сократить эту апатию, - просто выкинул все эти наркотики, которые позволяли его разуму не выходить за рамки дозволенного.
Целых три года он жил в своё удовольствие.
– Уже три года?
– спросил он.
– Да, - сказал я, убирая аппарат для измерения давления.
Затем он сделал роковую ошибку. Он напился, чертовски напился ("До белых слонов, Саша! Салют помню, Тимура помню, Кремль помню - и будто вырубили!"). Его, конечно, никто не вырубал. Hа следующий день он чувствовал себя превосходно, потерял собственный ориентир, записал себя в здоровые, идиот, уже почти алкоголик - нормой у него стало носить с собою флягу.
С тех пор начались приступы, и они не прекращались - нет, только каждый месяц он лежал на жёсткой кушетке, глотал порошок, свои бензоналы и люминалы; держался Герман на кофеиновой диете, что тоже есть форма наркомании.
И теперь вот Лера.
Три дня назад я, забывший совсем о Германе, об однокласснике, сидел дома и прикидывал, что мои шансы на получение работы равны нулю; и тут звонит Лера, и строгим, _командирским_ голосом извещает меня, что Герман имеет приступы каждый день и хочет меня видеть.
Конечно, она его кинула.
– Лерка, - сказал мне Герман и выругался.
Можно и так сказать. Она уехала в свой Hикольск, она передавала его мне примерно так же, как передают пустую квартиру, - она даже показала все пузырьки и снадобья, заспешила, а когда дверь закрылась, я вдруг понял, что всех она кинула и никогда Германа не любила, а, может, любила, но не смогла ему простить того, что он полностью зависит от этих снадобий.
А он ведь уже зависел. Три раза в день смеси и порошки, слежка за давлением - какой-то доктор считал, что определяющим фактором является именно давление этого кофеинщика.
Герман меня никак не встретил. Он очень внимательно смотрел телевизор. Так смотрят телевизор дети и умственно неполноценные взрослые люди. Лера, перед тем как передать ключи, сказала, что врач, который тут был, отвёл её в сторону и говорил про деградацию, но она деградации не замечает, хоть и боится - слово это страшное, а я глядел на неё и удивлялся, что она так постарела и изменилась; уже, несомненно, пила, причём вдоволь, ей можно было не опасаться. Она посмотрела на меня и сказала, что я очень милый, но в глазах я прочитал злобу. Лера отвернулась, заплакала и ушла, а вдалеке хлопнула дверь.
Тогда Герман заговорил.
– Ты когда-нибудь разговаривал с эпилептиками? Hет, не разговаривал. Ты, возможно, и не знаешь, сколько нас. Одних "больших" - считают до пяти процентов. Тут врач приходил, Лера тебе, конечно, сказала. Он дурак, этот врач, он считает, что если я буду каждый день корчиться здесь, блевать в тазик, закатывать глаза, то он сможет сказать: "Видите, типичная деградация". Без его рыла я знаю, что такое деградация.
Эпилептики питаются общением. Мы похожи на прохудившиеся вёдра, - если долго не используем знания, они исчезают. Я не так давно закатил отличную истерику...
И так вот он меня лечил и пять минут, и десять, говоря то "я", то "мы", то "вы", затем он осёкся.
– А ты пришёл, чтобы меня здесь похоронить. Точно.
Корявый палец его указал на меня. Заметно было, что рука дрожит по всей длине.
– Я знаю, как это будет. Возможно, я спячу от этих приступов, возможно, приступы возьмут своё, будут нарастать, а однажды, - и я знал такого человека - я буду валяться со сжатыми зубами дни и ночи напролёт, а ты не сможешь даже дать мне пожрать.