Астрахань... Неделя поздней осени, долгое однообразное тарахтенье моторки по бесконечным протокам дельты Волги, тысячные утиные стаи и укоризненные слова старого егеря:

– Ружьишко у тебя, парень, больно харчисто: гляди, в пыль утиц бьешь.

– Слышь, Лешка, - харчисто! Умеют говорить на Руси, а?..- восхищался Санин с такой горячностью, словно его одарили чем-то...

Есть потери, которые сильнее всего напоминают о времени, о прожитом. Лютрову иногда казалось, что вся его "взрослая молодость" началась и кончилась рядом с Сергеем, как с отъездом из родного городка в Крыму кончилось детство, с получением диплома летного училища - юность. Три месяца прошло после похорон друга, а он все еще не обрел душевного равновесия. Женатым, наверное, легче. Будь он женатым, ему, может быть, не стало бы так тоскливо сегодня вечером одному в своей квартире на Молодежном проспекте, и он не поехал бы на ночь глядя на этот аэродром, в гостиницу, где живут остальные члены экипажа. Нужно двигаться, не оставаться праздным, не копить усталость, лечить душу "терапией занятости", иначе одолеет тоска... Умница Гай-Самари, придумал ему эту командировку: полеты через сутки, вылет, как правило, те второй половине дня, посадка ночью, аэродром, далеко от летной базы, от бесконечных разговоров о катастрофе...

Дорога делает кокетливый поворот, изгибаясь в плоскости, как на треке, н под светом фар проступает вздыбленный каркас моста. "Волга" проносится между пупырчатыми арками стальных пролетов. Шум мотора обрубается мелькающими по сторонам наклонными фермами.

– Ххлоп, ххлоп, ххлоп!..

По ту сторону моста начнутся разноцветные заборы финских домиков, окраина военного городка, появятся бесконечные знаки ограничения скорости, запрещения обгона, а вместе с ними замелькают свадебные стаи собак, кошки... Чаще кошки. В отличие от собачьей непосредственности, они обескураживающе пугливы, и в пугливости этой не боязнь, не трусость, а диковатая скрытность, слепое недоверие ко всему, что живет вне стен хозяйского дома, - вторая натура диванных баловней. Захваченные светом, они жмутся к земле, затаиваются, чтобы в самый неподходящий момент с решительностью самоубийц броситься наперерез автомобилю. Лютров убавил скорость и опустил стекло дверцы. Еще поворот, и на дороге, в недосягаемой светом темноте, блестят отражательные стекла на бортах большого грузовика. За ним полыхает костер света от фар "газика" с брезентовым верхом. Над землей туманом растекается синий дымок от работающего мотора. "Газик" установили поперек обочины с умыслом осветить ямину кювета, но свет захлестывает бугор за ним, пробивается дальше, к плотной колоннаде сосен на холме. Кому-то не повезло с техникой.

Мотнувшись в обход березовой рощи, дорога вползает на холм. В конце долгого спуска блеснула красным бензоколонка, трубно прогудел тоннель под бетонным мостом железной дороги, и начались последние километры узкой бетонки, ведущей к проходным аэродрома.

И от вида знакомых, освещенных прожекторами решетчатых ворот, от встретившего машину бодрого краснолицего солдата в светлом полушубке, угадавшего "Волгу" Лютрова а оттого с веселым старанием раскрывшего одну за другой обе половины ворот; наконец, от улыбки парня) которая не покидала его во время проверки пропуска ("Мы-то с вами знаем, что это глупая игра с пропуском, - как бы говорила эта улыбка, - но такова служба, ничего не поделаешь"), - и от всего этого Лютров словно бы ожил, очнулся от видений ночной дороги. Здесь, за воротами, начинался мир живой и деятельный, который только и ждет рассвета, чтобы зашуметь и задвигаться,

– Сколько часов, не скажете?
– спросил солдат, которому хотелось как-то выразить свое хорошее отношение к знакомому летчику.

– А если будешь узнавать о температуре, спросишь, сколько градусников?

Они рассмеялись. Потом закурили, причем, прежде чем прикурить, солдат старательно, с видом участника той же игры огляделся.

– А у вас какое звание?
– в тоне вопроса чувствовалось, что солдат задумал ответную шутку.

– Майор запаса.

– Спокойной ночи, товарищ майор!
– довольный своей находчивостью, постовой отдал честь.

Утром Лютров узнал, что накануне вечером в гостиницу звонил начальник отдела летных испытаний фирмы Данилов. Интересовался делами экипажа, а когда Чернорай сказал ему, что завтра предстоит последний полет перед заменой двигателей, Данилов распорядился, чтобы после установки самолета на замену двигателей ведущий инженер Углин, бортрадист Коля Карауш и он, Лютров, прибыли на базу. Слава Чернорай, присланный на несколько полетов подменить заболевшего второго летчика, должен вернуться в КБ, где он отрабатывал на тренажере навыки управления новым лайнером "С-441", которому летом запланирован первый вылет.

– А нас для чего отзывают, не спросили?

– Чернорай разговаривал, а он, сам знаешь, человек военный, улыбнулся Костя Карауш.
– Начальству вопросы не задает.

Взлетели, как обычно, во второй половине дня. Через двадцать пять минут после взлета, когда самолет вышел из зоны связи с аэродромом. Костя Карауш доложил:

– Командир, разрешили третий эшелон набирать, девять тысяч.

Его перебил Углин.

– Подождите, подождите... Командир! Алексей Сергеевич!

– Ау!

– Вот какой вопрос: мы сейчас где находимся?

– Булатбек, уточни.

Связанные самолетным переговорным устройством (СПУ), все на борту слышали каждое слово, к кому бы оно ни относилось.

– Подходим к городу Перекаты, - начал Саетгиреев, - удаление от места взлета...

– Сколько мы ушли?
– торопил Углин.
– Чего-то у нас непорядок.

– Удаление - двести пятьдесят километров.

– Так, двести пятьдесят, - голос Углина звучал тревожно.
– Значит, если верить топливомерам...

– Так, - сказал Лютров, чуя недоброе.

– ...У нас топлива сейчас... восемнадцать тонн. И уходит очень быстро.

– Что вы, ребята?
– Лютрову было чему удивляться: перед вылетом на борту находилось около шестидесяти тонн горючего.

Но по диктующему голосу Углина Лютров понял, что ведущий не только старается быть точным в подсчетах, но и требует, чтобы к его словам отнеслись серьезно.

– Впечатление такое, - продолжал он, - что с одной стороны, с левой, уходит топливо. Очень быстро.