– Ну и денек был нынче, – проговорила она, – под конец я совсем перестала записывать; мне это казалось бессмысленным, ведь вы все равно исчезли. Как это вы не вспомнили о той бедной женщине на Курбельштрассе?

Я пожал плечами, глядя в ее серые, чуть раскосые глаза.

– Вы купили букетик цветов?

– Нет, – ответил я, – я забыл о них.

Она помолчала и, в смущении крутя сигарету между пальцами, прислонилась к стене, и я понял, как трудно ей было сказать то, что она намеревалась сказать. Я хотел ей помочь, но не находил нужных слов; она потерла левой рукой лоб и произнесла:

– Ваш ужин на кухне.

Но мой ужин всегда был на кухне, и я сказал:

– Спасибо, – и, глядя мимо нее, на узор обоев, тихо сказал: – Ну что ж, я слушаю.

– Мне неприятно, – произнесла она, – мне неудобно и мучительно говорить вам это: я не желала бы… я не желаю, чтобы девушка осталась у вас ночевать.

– Вы ее видели? – спросил я.

– Нет, – ответила она, – но я слышала, как вы оба пришли, было так тихо и… словом, я сразу все поняла. Она у вас останется?

– Да, – произнес я, – она… она – моя жена.

– Где же вас венчали? – Она так и не улыбнулась, а я смотрел на узор обоев, на эти оранжевые треугольники, и молчал.

– Ах, – повторила она тихо, – вы же знаете, что мне неприятно говорить это, но подобных историй я не выношу. Так не годится, и я должна вас предупредить, и не только предупредить, это невозможно, я…

– Бывают экстренные свадьбы, – проговорил я, – так же, как экстренные крестины.

– Нет, – возразила она, – это уже фокусы. Мы не в пустыне и не на необитаемом острове, где нет священников.

– Мы,—сказал я, – мы оба в пустыне, мы оба на необитаемом острове, и я не знаю ни одного священника, который мог бы нас обвенчать.

Я закрыл глаза, потому что они все еще болели после истязания светом автомобильных фар; я устал, до смерти устал, руки у меня болели. Оранжевые треугольники плясали перед моими глазами.

– Может быть, вы знаете такого священника? – спросил я.

– Нет, – ответила фрау Бротиг, – не знаю.

Я взял пепельницу, стоявшую на стуле возле телефона, погасил в ней сигарету и протянул пепельницу фрау Бротиг; стряхнув пепел, она взяла пепельницу у меня из рук.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким усталым. Оранжевые треугольники, словно шипы, вонзались мне в глаза, и я ненавидел ее мужа, который покупает такие вещи, потому что они, по его понятиям, модные.

– Вам следовало бы хоть немного подумать об отце. Ведь вы его любите.

– Да, – произнес я, – я люблю его. и сегодня очень много думал о нем, – и я опять вспомнил отца, увидел, как он писал красными, как кровь, чернилами на листе бумаги: «Поговорить с мальчиком».

Сперва я увидел Хедвиг в глазах хозяйки, увидел темную черточку в ее приветливых глазах. Я не обернулся и не взглянул на Хедвиг, но почувствовал, что ее рука легла мне на плечо, ощутил дыхание Хедвиг и по запаху понял, что она подкрасила губы – приторно пахло помадой.

– Это фрау Бротиг, – проговорил я, – а это – Хедвиг.

Хедвиг, подала руку фрау Бротиг, и, когда рука фрау Бротиг очутилась на ее ладони, я заметил, какие у Хедвиг большие руки – белые и сильные.

Мы молчали все трое, и я услышал, что на кухне капала из крана вода, услышал мужские шаги на улице и понял по шагам, что этот человек кончил работу и идет домой; я все еще улыбался, улыбался, хотя не понимал, как мне это удается, потому что от усталости не в силах был шевельнуть губами, чтобы изобразить на своем лице улыбку.

Фрау Бротиг снова поставила пепельницу на стул под телефоном и бросила рядом с ней фартук; над стулом поднялось легкое облачко пепла, и его мельчайшие частички, словно пудра, опустились на синий ковер. Она прикурила новую сигарету от старой и произнесла:

– Иногда я забываю, что вы еще молоды, но теперь уходите, не вынуждайте меня выставить ее за дверь. Уходите.

Я повернулся и втащил Хедвиг за руку в комнату; пошарив в потемках, чтобы найти ключ от машины, я обнаружил его на письменном столе, и мы снова спустились по лестнице в своих грязных ботинках; я был рад, что не завел машину в гараж, а оставил ее на улице. Левая рука у меня почти онемела и немного опухла, а в правой я ощущал сильную боль от удара о край мраморного столика в кафе. Усталый и голодный, я медленно поехал обратно в город; Хедвиг молчала, она держала перед собой карманное зеркальце, и я увидел, что она смотрит только на свой рот; потом она вынула из сумочки помаду и медленными, четкими движениями еще раз подкрасила губы.

Проезд по Нуделбрейте был по-прежнему закрыт, и когда я опять поехал мимо церкви Нетцмахергассе по Корбмахергассе и остановился у пустыря возле булочной, еще не пробило восемь.

В комнате Хедвиг по-прежнему горел свет, я поехал дальше, увидел, что темно-красная машина все еще стоит у двери, и снова объехал весь квартал до пустыря на Корбмахергассе. Было тихо и темно, мы молчали; временами я ощущал острый голод, а потом он проходил, опять появлялся и снова проходил, сотрясая меня, словно подземные толчки во время землетрясения. Мне пришло в голову, что чек, который я послал Виквеберу, был теперь недействительным, и я подумал, что Хедвиг даже не спросила меня о моей профессии, что она не знала моего имени. Руки болели все сильней, и, когда я на секунду закрывал измученные глаза, мне казалось, что я проношусь сквозь бесконечность, заполненную оранжевыми треугольниками.