— Снегопад прекратился не только за сорок минут до того, как посетитель выбрался из этой комнаты, — задумчиво продолжал доктор, — но и за пятнадцать минут до его прихода в этот дом. Не так ли, мэм? Он позвонил в дверь без четверти десять? Отлично!.. Вы помните, Хэдли, когда мы прибыли сюда? Вы обратили внимание, что прежде, чем вы, Рэмпоул и молодой Мэнген вбежали в дом, на ступеньках крыльца и даже на тротуаре под ними не было ни единого следа? Я специально задержался, чтобы убедиться в этом.

Хэдли резко выпрямился.

— Верно! — воскликнул он. — Снег на тротуаре был нетронутым. Но… — Он бросил взгляд на мадам Дюмон. — И поэтому вы верите рассказу мадам? Должно быть, вы тоже спятили, Фелл! Мы слышали историю о том, как человек позвонил и вошел через запертую дверь через пятнадцать минут после прекращения снегопада, и все же…

Доктор Фелл открыл глаза и усмехнулся:

— Почему вы так удивлены, сынок? Если он вышел отсюда, не оставив следов, то почему не мог войти таким же образом?

— Потому что, по своему опыту с убийствами в запертых комнатах, я знаю, что войти туда и выйти оттуда — две большие разницы. Если бы я столкнулся с ситуацией, когда преступнику удалось и то и другое, это опрокинуло бы все мои представления о мироздании!

Мадам Дюмон побледнела и стиснула зубы.

— Клянусь Богом, я говорю чистую правду! — заявила она.

— И я вам верю, — отозвался доктор Фелл. — Не позволяйте суровому шотландскому здравомыслию Хэдли запугать вас. Он тоже вам поверит, когда я все ему объясню. Но я хочу предупредить вас, чтобы вы не пытались уничтожить эту веру. Я не сомневаюсь, что до сих пор вы говорили правду, но очень сомневаюсь, что вы скажете ее сейчас.

Хэдли прищурился:

— Этого я и боялся. Меня всегда пугает, когда вы начинаете выступать с вашими чертовыми парадоксами.

— Продолжайте, — сказала женщина.

— Хмф! Благодарю вас. Скажите, мэм, сколько времени вы были экономкой Гримо? Нет, я изменю вопрос. Сколько времени вы пробыли с ним?

— Более двадцати пяти лет. Когда-то я была больше чем экономкой.

Эрнестина Дюмон вскинула голову. Ее взгляд был настороженным, словно она смотрела из-за угла на врага, готовая к немедленному бегству.

— Надеюсь, вы дадите мне слово хранить это в тайне, — продолжала она. — Розетт Гримо — моя дочь. Она родилась здесь, так что вы можете найти запись в иностранном отделе на Боу-стрит. Но ни Розетт, ни кто другой об этом не знают. Могу я рассчитывать на ваше молчание? Это не имеет никакого отношения к делу.

Женщина не повышала голос, но в нем послышались умоляющие нотки.

Доктор Фелл наморщил лоб:

— Не думаю, чтобы это касалось нашего расследования, мэм. Нам незачем разглашать это.

— Вы говорите правду?

— Я незнаком с молодой леди, — мягко произнес доктор, — но готов держать пари, мэм, что все эти годы вы напрасно беспокоились. Она, вероятно, уже все знает и пытается скрыть это от вас. С детьми всегда так. Все неприятности в мире происходят оттого, что мы думаем, будто люди моложе двадцати и старше сорока лет не имеют никаких эмоций. Давайте забудем об этом, ладно? — Он улыбнулся. — Я хотел спросить вас, когда вы впервые встретили Гримо? До приезда в Англию?

— Да. В Париже, — рассеянно отозвалась женщина, словно думая о другом.

— Вы парижанка?

— Что? Нет, я родилась в провинции. Но я работала в Париже, когда встретила Шарля. Я была костюмером.

Хэдли оторвал взгляд от записной книжки.

— Костюмером? — переспросил он. — Вы имеете в виду, портнихой?

— Нет-нет. Я была одной из женщин, которые изготовляли костюмы для оперы и балета. Мы работали в театре «Гранд-опера» — можете проверить. И чтобы сэкономить вам время, скажу, что я никогда не была замужем и Эрнестина Дюмон — мое девичье имя.

— А Гримо? — спросил доктор Фелл. — Откуда он родом?

— Думаю, с юга Франции. Но он учился в Париже. Все его родственники умерли, так что это вам не поможет. Он унаследовал их деньги.

В ее голосе чувствовалось напряжение, которого вроде бы не подразумевали эти обычные вопросы. Однако следующие три вопроса доктора Фелла были настолько необычными, что Хэдли снова оторвался от своих записей, а взгляд Эрнестины Дюмон, успевшей взять себя в руки, опять стал настороженным.

— Какого вы вероисповедания, мэм?

— Я унитарианка. [13] А что?