– Я должен тебе сказать, Илья... - раздельно произнес Васильев и, сразу заискрившись гневом, договорил с трудом уравновешенно: - Очень жаль, что получилось так. Очень жаль, но я попросил бы тебя оставить в покое Викторию... Думаю, что ты хорошо понимаешь, о чем я говорю. Мне не хотелось бы пакостить нашу "зарю туманной юности"... и все то, что было... Да, именно так. Поэтому разреши откланяться и пожелать тебе счастливого пути, Илья!

Васильев встал, сверх меры спокойный, отчужденный этим смертным спокойствием, которое внутренне подавляло его, и прибавил необлегченно:

– Пожалуй, встречаться нам с тобой не имело никакого смысла. Мы кое-что испортили напрасно. А впрочем, так должно было быть...

– Подожди! - не разжимая зубов, крикнул шепотом Илья, и его лицо приобрело заостренное, жесткое выражение. - Подожди! - повторил он хриплым горловым выдохом. - Может быть, мы с тобой уже никогда не увидимся. Не торопись...

– О, владельцы истины! - вмешался Эдуард Аркадьевич и воздел подвижные руки в умиротворяющем недоумении. - О, два рыцаря истины! Научите, как жить! Как? И каким образом? Заграница - бяка, а мы - нака? Но, друзья, вспомните о голубке мира бесподобного Пикассо!.. Где ей, драгоценной, вить гнездо? Есть ли для нее география? Виктория - та же чистая голубка...

– Опять прет пустозвонство! - оборвал, яростно засопев, Лопатин и с видом человека, потерявшего терпение, выставил огромный палец в сторону Эдуарда Аркадьевича, загремел оглушительно, не давая ему говорить. - В данных обстоятельствах ваше участие и ваша ирония так же необходимы, как заднице галоши в апрельский день!

– То есть как? Что за грубые выражения вы допускаете, многочтимый Александр Георгиевич? - тонко воскликнул Щеглов, объятый искренним возмущением. - Викторию я родственно люблю! Как вы можете?..

– Тем более - галоши не нужны!

– Вы позволяете себе неприличности барсука! - закричал Эдуард Аркадьевич и выказал короткий злой оскал, вмиг уничтоживший его светскую, игривую легкость, всю его расположенность к безнаказанным удовольствиям спора, но сейчас же он испуганно опомнился, точно злобным оскалом нечаянно позволил увидеть собственную физическую неполноценность, и молниеносно привел лицо в порядок - с прискорбной иронией прыснул постанывающим визгливым смешком, поглядывая направо и налево, затем изящным и плавным жестом балетной кисти, омоложенной стерильной белизной манжеты и крупной запонкой, подхватил бокал со стола, произнес прешутливым тоном:

– Самый лаконичный тост, милые друзья: "Keinerlei Probleme"*. Не в этом ли зарыта изюминка счастья?

______________

* Никаких проблем (нем.).

Никто не отозвался ему; Лопатин хмыкнул в бороду с хмурым неодобрением, а Васильев смотрел на Эдуарда Аркадьевича, приятно размягченного, дружелюбного, приглашающего к миру, но еще видел недавнюю волчью улыбку, изменившую минуту назад его облик, и думал: "Где же его правда?" А Илья на прямых ногах стоял посреди комнаты, не выпуская бокала из подрагивающей руки, затягиваясь сигаретой, и взгляд его упирался в узоры ковра на полу, губы неповоротливо проговаривали отрывистые, угловатые фразы:

– Пойми, Владимир, я не неволю Викторию. Не принуждаю. Я не предаю тебя, Владимир. Она сама... Ошибочно было бы думать... мне уже ничего... не надо...

В голосе Ильи была плоская, лишенная звуковой плоти стылость, по-прежнему безжизненно припаян был его взгляд к переплетенным узорам гостиничного ковра, и стекали извилистые струйки пота по его наклоненному лицу с пепельными обводами в запавших подглазьях. И хотя все слова различимо выговаривались им, но походило на то, что Илья молчал, не произносил ни звука, отчего стало жутко: он молчал даже тогда, когда отчетливо говорил, он был как будто наедине с самим собою.

– Я не обвиняю тебя в предательстве, - сказал Васильев.

Илья не взглянул на него, только, мертвея глазами, присосался к бокалу с шампанским, оторвался не спеша и, не успев перевести дыхание, со всхлипом задохнулся дымом сигареты. Эта замеченная его манера поражала - после каждого глотка затягиваться сигаретой, должно быть, намеренно смешивая алкоголь с дымом, и Васильеву внезапно подумалось, что, вероятно, когда-то, до болезни, Илья пил оглушающе, скверно.

– Я не обвиняю тебя в предательстве, - повторил Васильев. - Речь о другом...

– Речь о другом, - согласно и безразлично выговорил Илья и с вялой презрительной вопросительностью оглядел себя снизу - зимние ботинки с металлическими пряжками, серые брюки, выглаженные до безупречности, полосатый галстук, - оглядел, усмехнулся, чуть дернув землистой щекой, возвел не пропускающие вовнутрь ночные глаза на Щеглова, увлеченно счищающего кожуру с апельсина, и устало спросил: - Сколько вы прожили на свете, Эдуард Аркадьевич, простите, ради бога?

– Мало, Илья Петрович. По сравнению с Адамом невероятно мало, - ответил Щеглов и положил дольку апельсина в улыбнувшийся рот. - Адам прожил, коли не ошибаюсь, девятьсот шестьдесят лет, по библии... до грехопадения. Я - весь в грехах, ибо родился в конце прошлого века.