– "Роберт Фултон!" - еще раз и столь же горячо произнес Эдгар, и тотчас вспомнил кабатчицу с Васильевского острова, и тотчас заставил себя не думать о ней, не видеть ее в своем воображении. Он потушил воображение, залил его болтовней с мистером Хостом, который любезно пригласил Эдгара к себе на завтрак, а потом отправил специального посыльного на борт "Роберта Фултона" с недлинным письмом - просьбой о предоставлении в кредит одного пассажирского места американскому подданному Эдгару Аллану По, писателю, журналисту, сотруднику многих газет и журналов, гражданину, живущему на свой капитал, ныне оказавшемуся в затруднительном положении ввиду того, что...

– Но...
– нерешительно начал Эдгар, благодарно улыбаясь мистеру Хосту.
– Позвольте, ведь "Роберт Фултон" прибыл только вчера... Каким же образом он через двадцать часов...

– Снова выйдет в море?
– договорил мистер Хост.
– Тут разного рода деликатные дела, сэр, - улыбнулся собеседник. Во всяком случае, некий груз корабль доставил и этот же груз теперь возьмет на борт снова, чтобы доставить по назначению...

Ровно в четыре Эдгар снова поднялся по трапу на палубу "Роберта Фултона". Капитан все знал и ни о чем не расспрашивал. Матросы ничего не знали и ни о чем не расспрашивали. Минут пять-шесть спустя после того, как Эдгар устроился в крохотной каюте по соседству с помощником капитана, "Роберт Фултон" ворчливо отошел от причала.

Поздно вечером Эдгар присел на канаты подле кнехта и горько заплакал. Он не чувствовал ни гнева, ни обиды, хотя и был обижен, обворован и лишен того особенного состояния, которое должно сопутствовать каждому человеку, оказавшемуся на чужбине. Что-то померещилось на Васильевском острове в трактире, сама Виргиния явила ненадолго свой облик, а потом начались будни, как и везде, когда уже выяснено (сердцем и сознанием), что только радости различны, а горе и напасти всюду одинаковы. Вот эта одинаковость мучила Эдгара, он страдал и молил всех богов о скорейшем прибытии домой, где ему по силам будет сотворить любую радость - на счастье себе и людям.

– Может быть, фокусы покажешь?
– обратился к нему матрос.
– Пойдем, у нас есть русская водка, русский квас, зеленый лук, репа...

– Пойдем, покажу фокусы, - безучастно отозвался Эдгар.

Он показывал фокусы, но они не удавались - ни на картах, ни с монетами. Тогда он стал читать стихи - и те, что уже были написаны, и те, что он сочинял сию секунду, на лету, импровизируя и вдохновенно избывая свою тоску. В импровизации он говорил о том, что на чужой земле не приняли его, как дорогого гостя, о том, что встретили его так обыкновенно, пошло и оскорбительно... Что же произошло? Ничего и страшно много, иначе не возвращался бы он домой так скоро...

– Чепуха, - отрывисто произнес один из матросов, слушая Эдгара.
– Интересно, - подумав, добавил он, и через минуту снова сказал: - Чепуха!

– А почему же вы так скоро возвращаетесь домой?
– только сейчас спросил матрос с рассеченной губой.
– С вами что-нибудь стряслось?

Эдгар ответил подробно, одновременно растолковывая происшедшее и себе самому: не очень большая беда в том, что его обокрали, деньги нашлись бы, не в этом дело, но вот некоторые привычки, с которыми безопасно и нестрашно на родине, могли бы погубить (и даже очень скоро) в Санкт-Петербурге.

– Я начал пить, как только ступил на чужую землю, - повествовал Эдгар, не очень-то заботясь о том, чтобы увлечь аудиторию.
– Меня обокрали какие-то люди, о которых начальник полиции отозвался, как о чем-то таком, что вовсе не означает чего-то свойственного русским людям. Начальник полиции, между прочим, показал себя человеком умным.

– Русские хороший народ, - строго заметил пожилой матрос.
– Русских хорошо знаю. Пьют очень интересно и не так, как все. Я вас слушаю, сэр.

– Так вот...
– Эдгар не знал, что говорить дальше: то, что заключено было в душе, не могло быть выражено словами. Не то чтобы это было что-то очень тонкое, сложное, - нет, просто не каждому дано быть таким, как Эдгар. Он так и сказал: - Я, возможно, человек ненормальный, - мне сразу же, как только я оказался на чужой земле, захотелось на родину. А дома, на родине, мне порою бывает так нестерпимо тяжко, что я готов бежать на чужбину. Кроме того...

– А пройдет время, - прервал пожилой матрос, - и люди будут говорить, что вы, сэр, были в пьяном виде, вас обокрали, и потому...

– Может быть, может быть, - вздохнув, согласился Эдгар. Извините, я очень устал, хочу спать. Мне кажется, что я расстался с вами месяца два назад...

Но ему не спалось. Он лежал на спине, подложив руки под голову и, вглядываясь в темноту, рисовал всеми красками, всеми силами, всем чудом своего воображения ожившую на Васильевском острове Виргинию, царя Петра на коне, будочника, человека, укравшего часы, доброе лицо матроса с рассеченной губой, себя, несчастного и такого счастливого... Эдгар, никого ни в чем не обвинял, - он иронически посмеивался над собою и горько жалел всех тех, с кем так нелепо и торопливо расстался... Он притерпелся к бедам и невзгодам, в жизни у него было много потерь, и каждая причиняла боль, и, пожалуй, наиболее тяжкая называлась смертью Виргинии, но доколе трепещет и сияет воображение, до тех пор нет страдания, нет потерь, а если что и есть, то только боль от жизни, ошалело шагающей к какой-то своей, людям неизвестной и ненавистной цели...

– Банально! Плоско!
– остановил он течение своих мыслей и погрозил в темноту.
– Я еду домой, а дома могила Виргинии, родное небо, облака.

Да, все Виргиния, везде Виргиния, и только благодаря Ее Светлой Тени Эдгар Аллан По живым и невредимым возвращается домой.

Его потянуло к работе, заколыхались в сознании почти готовые, созревшие в замысле и форме стихи, смысл которых был чуть-чуть отуманен стремительным желанием доставить новыми своими работами чрезвычайную радость людям вообще и, в частности, тому человеку, который будет читать вот эти строки. Несчастный сам, Эдгар По носил в себе активное, ищущее намерение сделать счастливыми окружающих его.